Рассказы о важном

[Другиня]

Ирина Рогалёва

Замерзшие небеса


«Мы все спасаемся в надежде» (Рим. 8, 24)
«Тесны врата и узок путь,
ведущие в жизнь» (Матф. 7, 14)


Антонине снилось, что наступила зима. Скрылся под белоснежной простыней серый асфальт, превратились в сугробы стоящие на улицах автомобили. Дома надели белые шапки, а старые мерзнущие тополя накинули на плечи толстые шубы. Малышня во дворе с радостными воплями каталась с деревянной горки, дети постарше играли в снежки.

Это был двор из ее детства, и сама она была пятилетней малышкой, которая строила с отцом снежную бабу.

- Сейчас мы сделаем ей нос, - отец достал из кармана пальто морковь и воткнул в рыхлый ком.

- Ура! - захлопала красными варежками в прилипших снежных катышках маленькая Антонина и тут же замерла, увидев, как во двор с громким скрежетом въезжает снегоуборочная машина. Безжалостно уничтожив металлическими ручищами снежную бабу, она двинулась в сторону горки.

- Не трогай горку! – закричала женщина и проснулась.

Болела от духоты голова, очень хотелось выпить. Комната была пропитана запахом дешевого табака. Антонина подошла к давно немытому окну и резко дернула за ручку старой разбухшей рамы. Окно неохотно открылось, осыпавшись кусками рассохшейся краски.

Женщина принялась жадно дышать. Резкий порыв ветра бросил ей в лицо колючую горсть какой-то грязи. С трудом задвинув раму обратно, Антонина отправилась на кухню, где-то там вчера был спрятан остаток водки. Или это было сегодня?

Она посмотрела на часы - на их месте было чистое пятно обоев. Куда и когда исчезли часы, она не помнила. Впрочем, было два варианта – либо их унес сын Пашка, либо она сама продала у метро.

Антонина обыскала все, но заначку не нашла. «Это уж точно сынок, - подумала она беззлобно, - видно ему совсем невмоготу было, если он мою опохмелку употребил. А мне-то как быть? Деньги давно кончились. Что бы продать?». На обшарпанном подоконнике она обнаружила горшок с цветком - в растрескавшейся земле, утыканной окурками, из последних сил боролось за жизнь неприхотливое растение алоэ.

Придав ему товарный вид, женщина надела телогрейку, намотала на голову платок, больше похожий на половую тряпку и, всунув босые ноги в растоптанные боты, взглянула в заляпанное зеркало. В нем отразилась пожилая толстая тетка с опухшим лицом и отеками под глазами. Серый цвет кожи выдавал заядлую курильщицу.

Изобразив голливудский оскал, Антонина показала зеркалу белесый язык и состроила рожу. «Выгляжу явно не на сорок пять. Когда я смотрелась в зеркало в последний раз? – задумалась она, аккуратно спускаясь по темной лестнице, прижимая к груди горшок с алоэ, - недели три назад или четыре? Ничего не соображаю. Интересно, какое сегодня число и месяц? Вроде недавно была осень? Или уже зима? Не помню».

На улице было сумрачно. Тусклыми пятнами светились редкие окна в домах. А вот витрины магазинов и рекламные постеры, предлагающие разнообразные алкогольные напитки, были освещены вызывающе ярко. Редкие прохожие, прикрываясь руками от резких порывов ветра, то и дело со страхом поглядывали на небо.

Антонине очень хотелось выпить, но она шла не торопясь, желая насладиться свежестью после прокуренной квартиры. Но воздух отдавал запахом гари, словно где-то неподалеку горела помойка.

Антонина оглянулась - огня нигде не было, зато ветер вел себя необычно. Как будто по приказу невидимого хозяина, он закручивал в маленькие вихри грязь и пыль с улицы и точным броском направлял их в лица прохожих.

Вдруг она сообразила, что с улиц исчезли машины и деревья. Без растительности было непонятно, какое время года – ранняя осень или поздняя весна – ни тепло, ни холодно. Выпить захотелось нестерпимо. Казалось, еще немного и ее разорвет от неудовлетворенного желания.

- Купите цветок, - бросилась она к идущему мимо мужчине, - всего стольник.

- Ты что, ненормальная? – прохожий злобно покрутил пальцем у виска, - кому он здесь нужен? Да и деньги тебе не пригодятся.

«В городе явно что-то случилось. Может, ураган снес все деревья и машины? Сколько же я проспала?» - Антонина остановилась и попыталась восстановить события последних дней, но все они слились в недельный запой. Она вспомнила только, что сын принес в пятницу ящик водки, и первую бутылку они выпили вместе.

Антонина родила Пашку в девятнадцать лет от любимого мужчины, чем очень гордилась. Ее товарки с вещевого рынка сплошь и рядом рожали от своих восточных хозяев, а ей повезло - отцом ее сына стал русский парень Васек, грузчик из соседнего ларька, с которым она познакомилась в одной из рыночных забегаловок.

Ваську приглянулась худенькая, с большими голубыми глазами-озерами, светловолосая девушка с открытым и даже немного наивным взглядом. Он сразу начал за ней ухаживать: угощал шашлыками и шампанским, мороженым и конфетами, водил в кино, стараясь выбирать фильмы поскромнее.

Антонина с первого взгляда влюбилась в высокого красивого парня, твердо решив завоевать его сердце, что ей удалось без труда - выглядела она как ангел.

Подружки намекали Ваську на ее прежние сожительства, но тот лишь отшучивался: «Не завидуйте, бабы. От зависти цвет лица портится».

Узнав, что любимая забеременела, он обрадовался и тут же предложил расписаться. Но накануне свадьбы перебрал с друзьями и, выйдя из бара, попал под колеса «Камаза».
После похорон Васька малопьющая Антонина превратилась в пьяницу Тоньку.

Растить ребенка ей никто не помогал, она сама ставила его на ноги. Сначала отдала в круглосуточные ясли-детсад, а после третьего класса - на пятидневку в школу-интернат.

Антонина не знала, кто и когда впервые предложил сыну выпивку – ее собутыльники или его интернатские дружки. Спохватилась она, когда увидела, как десятилетний Пашка, сидя за столом со взрослыми, лихо опрокинул стопку водки и, занюхав ее горбушкой, горделиво посмотрел на мать. И хотя Антонина была пьяна, что-то кольнуло ее в сердце.

- Не пей, сынок, не надо. Это зло и отрава, - хотела она сказать, но слова слились в один протяжный вой, и сын ничего не понял.

Дважды второгодник Пашка закончил восьмилетку, вернулся к матери и устроился грузчиком в соседний магазин. Теперь они пили вместе.

Сын не считал себя алкоголиком, а Антонине вообще было не до тонкостей определений – главное, чтобы не бил. Выпив пол литра водки, Пашка, словно намеренно распаляя себя воспоминаниями о своем несчастном детстве, припоминал матери все грехи и начинал ее избивать.

Несколько раз она лежала в больнице с переломами и сотрясениями мозга, но на сына не жаловалась и всегда прощала его, когда он, протрезвев, приходил к ней с повинной.

- Сама во всем виновата, - говорила Антонина, - по грехам получаю.

Она была крещеной, но в Бога не верила. Пашку же покрестила на случай, если Бог все-таки есть.

Антонина поставила на асфальт горшок с цветком и еще раз принюхалась. В воздухе пахнуло сероводородом.

Неожиданно с крыши посыпались грязные комья. Женщина испуганно отскочила, чуть не сбив горшок с алоэ, и, посмотрев наверх, остолбенела - над ней было скованное льдом небо. «Этого не может быть», - Антонина помотала головой, но все было по-прежнему.

- Посмотрите на небо! – она схватила за руку идущую мимо женщину.

Та вырвала руку, ничего не ответила и, обогнув Антонину, прошла мимо.

Увидев неподалеку грузчиков, разгружавших мебельный фургон, она бросилась к ним:
- Ребята, посмотрите на небо!
- Мамаша, отойди, не мешай работать, - они с трудом затащили в подъезд огромный старинный диван.

Антонина ущипнула себя за руку и опять посмотрела наверх – серый лед застилал все небо. «Что же теперь солнца не будет? - испугалась она, - как же жить?»

Грузчики вернулись, неся обратно все тот же диван.

- Ребята, пожалуйста, посмотрите на небо! – умоляющим голосом попросила их Антонина.

С явной неохотой один из них поднял голову:
- Небо как небо, мамаша.
- Оно же замерзло!
- Оно всегда здесь такое. Ты, наверное, новенькая?

Антонина заметила, что грузчики, развернувшись на месте, понесли назад все тот же диван. Ей стало страшно:
- Ребята, вы зачем этот диван носите туда-сюда?
- А вы зачем цветок носите туда-сюда? – зло хихикнул грузчик помоложе.

«Если я сейчас не похмелюсь, мне конец!» - Антонина, схватив наперевес алоэ, пошла с ним словно с ружьем на очередного прохожего, которым оказался старик со странной, будто посыпанной пеплом, сединой.

«Дедушка, купите цветок! Или так денег дайте. Трубы горят».
- И у меня горят, внученька! – ощерился тот беззубым ртом, – они здесь почти у всех горят! Только похмелиться здесь нечем.
- Магазин-то за углом, вы разве не знаете. Может, скинемся на четвертушку?
- Магазин-то есть, да купить в нем нечего, - ответил старик, не останавливаясь.

«А ладно, пойду в магазин», - свернув за угол, она спустилась по ступенькам в хорошо знакомое помещение. Продавцов нигде не было. «Была-не была», - Антонина спринтером метнулась к прилавку, заставленному водочными бутылками. Схватив ближайшую, она отвинтила пробку, приникла к горлышку и, сделав большой глоток, с отвращением сморщилась - в ней была вода. Во второй, в третьей, в четвертой - то же самое. Надежда исчезла, когда, открыв последнюю, она поняла, что алкоголя в магазине нет.

Антонина бросилась домой. Пробегая мимо мебельного фургона, заметила, что грузчики заносят в дом все тот же злополучный диван.

«Надо у кого-то спросить, что происходит. Может, у Варвары? Вроде, она ко мне хорошо относится».

Отдышавшись у своего подъезда, Антонина поднялась на третий этаж и уже хотела нажать кнопку звонка соседки, как вдруг заметила, что дверь и звонок нарисованы. Оглянувшись, она увидела гладкие стены – остальные квартиры исчезли.

В ужасе Антонина бросилась вниз по лестнице. Ее ободранная дерматиновая дверь была слегка раскрыта - видно она забыла ее захлопнуть.

- Мамочки, - зарыдала женщина, - наверное, я сплю или сошла с ума.

- Да не спишь ты, Тонька, поднимайся ко мне, я тебе все объясню, - раздался с последнего этажа знакомый старческий голос.

- Баба Люся, ты, что ли? – замерла Антонина.

- Я.

- Так ведь ты померла год назад!
- Так ведь и ты померла, - ехидно ответила баба Люся.
- Я этого не помню, - прошептала Антонина, медленно поднимаясь на пятый этаж.

Людмилу или бабу Люсю, как её все звали, соседи не любили – она была сплетницей, более того, злоязычницей.

Она разжилась отдельной квартирой под старость, разъехавшись с дочерью Настей, которую постоянно пилила за все что ни попадя долгие годы. Первый муж дочери, прожив с тещей несколько лет, сбежал из дома, чтобы не быть запиленным насмерть. «Скатертью дорога, видали мы таких», - крикнула ему вслед Людмила, не обращая внимания на рыдания Насти, которая перечить матери не могла и очень ее боялась.

Дочь годик поплакала и успокоилась, только спать по ночам перестала и выпивать начала втихаря, а так все хорошо. У пятилетней внучки, правда, начались тики, но Людмила сводила ее к знакомой знахарке, и все прошло. «А то, что девчонка с шестнадцати лет по рукам пошла, так это, наверняка, отцовские гены», - говорила она всем.

Каким-то чудом внучка застряла в чьих-то объятиях и вышла замуж. Людмила все порывалась объяснить ее муженьку, кого он в жены взял, да хитрая девка их не знакомила. Больше того – родную бабку на свадьбу не позвала, пригласила только мамашу и папашу. Тот-то сразу прибежал и, говорят, прощение у бывшей супруги и дочери просил, даже слезу пустил за свадебным столом. Как был тряпкой, так ею и остался.

Анастасия после встречи с муженьком ревьмя ревела, а потом в первый запой ушла. «Сопьешься, дура», - предупредила ее Людмила. Но опять чудо случилось – дочь начала в церковь ходить, пить бросила, нашла работу, встретила мужичонку-разведенку и замуж за него вышла. Да не просто вышла, а в церкви с ним венчалась непонятно зачем.

Людмила на их праздник не пошла. Что она в церкви забыла? Бога-то нет, она об этом с детства знала. Хотя, когда ее семилетнюю из блокадного Ленинграда по Ладожскому озеру везли, она вместе со всеми молилась, чтобы не погибнуть. А после войны закружила ее пионерия, затем комсомолия завертела, раскрутила и прямой наводкой бросила в коммунистическую партию продолжать дело Ленина.

Людмила это гиблое дело продолжала изо всех сил: и в профкоме заседала, и на партсобраниях была первым критиком. Ее языка даже парторг опасался, при встрече крепко жал руку, а сам как-то боязливо в глаза заглядывал. Она его насквозь видела, знала, какой скелет в шкафу прячет – жена у него верующая была. Людмила ее как-то случайно встретила на улице и, не поленившись, проследила, куда она направляется. А ехала та в церковь на Волковском кладбище. Вот так-то. Парторга вскоре разоблачили, из партии выгнали, и они с женой куда-то исчезли.

Замуж Людмила так и не вышла, хотя нравилась многим партийцам. Встречались с ней охотно, а в жены не брали – боялись гневливого нрава и злого языка, а она не понимала, почему ее красивую, умную, политически подкованную замуж не берут. Однажды не выдержала, прижала к спинке кровати своего товарища и заставила всю правду сказать. Он ей и объяснил, что хочет жениться на женщине мягкой и доброй, а она – полная противоположность его идеалу, только для постельных утех и годится. Людмила так рассвирепела, что среди ночи его из дому выгнала. А было ей тогда уже за тридцать.

Думала она гадала о своем будущем и решила ребенка родить от человека здорового и умного. Что вскоре и исполнила. Соблазнила нового молодого председателя комсомольской организации и родила от него девочку. Партийцы ее за аморалку не осудили, лишь пожурили слегка – у самих рыла в пуху. Когда комсомолец про дочку узнал, то сразу предложил расписаться. Людмила, как ни странно, ему нравилась. Но она замуж идти отказалась, во-первых, не любила, во-вторых, он младше ее на десять лет был, а ей «одного ребенка во как хватает».

Дочь Настю она отдала в круглосуточные ясли, затем в такой же детсад. Сама с головой ушла в партийные заботы.

Она так и не поняла, зачем родила ребенка? Дочь оказалась ей не нужна, разве для того, чтобы было на ком зло срывать. А зла в Людмиле было немерено. Так и прожила она жизнь, никого не любившая.

Новый муж Анастасии тещу сразу раскусил. О партийных стервах он знал не понаслышке, одна из таких ему немало крови в юности попортила, чуть в колонию для малолетних преступников не отправила за отказ вступить в комсомол. Поэтому, перво-наперво, он отселил Людмилу в отдельную квартиру. Дочь с мужем помогли с переездом и подарили на новоселье полосатую кошку, у которой оказался дикий нрав.

Первое время Людмила воевала с кошкой, но вскоре война с бессловесной тварью ей надоела. Заняв свободное место на лавочке у подъезда, она принялась завоевывать авторитет доверчивых старушек-соседок разговорами о маленькой пенсии, развратной молодежи и никуда негодном правительстве. Вскоре новая жилица во всю дирижировала старушечьим квартетом, обсуждая в разных тональностях жизнь их детей и внуков. Насплетничавшись вволю, баба Люся перессорила всех бабусь, и теперь они по очереди бегали к ней возводить напраслину друг на друга.

Не гнушалась она и подслушивать чужие разговоры, а потом, бросив в очередной почтовый ящик анонимку, радостно потирала руки.

Сначала соседи недоумевали, откуда льется на них эта грязь, а когда догадались, то здороваться с бабой Люсей перестали. «Плевать я хотела на ваш ультиматум», - подумала она и принялась собирать компромат с удвоенной силой.

Особенно ненавидела Людмила Тоньку-одиночку и ее сынка Пашку, считая всех алкашей отбросами общества, недостойными проживания в одном доме с порядочными людьми, о чем и писала постоянно в различные инстанции. Благодаря этим письмам к Антонине постоянно приходил участковый милиционер, увещевая ее бросить пить.

Неизвестно, чем бы закончилась эта история, если бы не скоропостижная смерть бабы Люси. Сплетничая с соседкой по телефону, она грызла сухарь, подавилась им, задохнулась и умерла. Дочь с мужем похоронили ее по христианскому обычаю на кладбище за городом, среди высоких сосен, рядом с деревянной церковью.

- С прибытием! – распахнула дверь своей квартиры баба Люся, - заходи, чаю попьем.
- А покрепче ничего нет? У меня все внутри горит, как будто кто-то там огонь разжег, - пожаловалась Антонина, забыв о старых распрях с соседкой.
- Я тебе при жизни рюмки не поднесла, а здесь и подавно, - опасливо оглядев лестничную площадку, та закрыла дверь. – Иди сюда.

Налив гостье мутный безвкусный чай, баба Люся уселась на старом табурете напротив Антонины и, прищурившись, начала ее рассматривать. Женщина, съежившись под её взглядом, некоторое время сидела молча.

- Не смотри ты так, дырку протрешь, - наконец не выдержала она, - расскажи лучше, где я нахожусь, почему двери нарисованы, и мужики один и тот же диван туда-сюда таскают.

- Это бывшие воры, - ответила старуха, пожевав губами, - раз диван таскают, значит, сперли его когда-то. Так и будут его носить, пока им срок не выйдет. Потом к другому перейдут, если, конечно, перейдут. Могут ведь и еще глубже в землю уйти.

- Ничего не поняла, - Антонина испуганно слушала бабу Люсю.

- Чего непонятного? Ты померла, попала сюда и будешь теперь здесь мучиться, как и все. Алкаши выпить хотят – а нечего, хоть и магазины тут есть, и реклама эта поганая на каждом углу страсти разжигает.
Те кто к шопингу при жизни пристрастился торчат в своих любимых гипермаркетах, кружат по ним, как заколдованные. Только захотят какую-нибудь вещицу потрогать или в руки взять, как сигнальная кнопка срабатывает - выезжают какие-то тумбочки светящиеся и бьют их по рукам.

- Какие тумбочки?!

- А кто их знает, видно технический прогресс и здесь имеется, а может и наоборот – все эти технические шахеры-махеры отсюда на землю и отправлялись.

- Где мы? – Антонину затрясло от страха.

- Точно не могу сказать. Не знаю. Но знаю, что под нами еще хуже. Говорят, - баба Люся перешла на шепот, - где-то на краю города есть яма, так оттуда такие вопли слышатся… Особенно, когда ветер в нашу сторону.

- Баба Люся, а тебя-то сюда за что? Ты же непьющая была? - Антонина вдруг прониклась жалостью к соседке.

- Меня за то, что от Бога отреклась, - она перестала шептать и заговорила привычным громким голосом, - за злой язык. Одно меня спасло, что я крещеная. И тебя твой крест тоже спас. Раз мы здесь, значит, молится за нас кто-то на земле. За меня дочь с зятем, внучка с мужем. Это я точно знаю, сама сколько раз им говорила, чтоб не смели за меня свечи ставить и записки подавать.

- А за меня, вроде, молиться некому, - Антонина стала судорожно вспоминать, кто из её знакомых был верующим, но никого не припомнила.

- Наверное, кто-то из твоих предков Бога молит, ведь у Него нет мертвых, все живы. Вот их молитвами и спасаешься.

- Слушай, баба Люся, а ты не знаешь, случайно, что с моим сыном?

- И как ты его можешь после того, что случилось сыном называть? - возмущенно затрясла та головой. – Какой он тебе теперь сын?

- А что случилось? Я ничего не помню, - в сердце Антонины что-то тревожно екнуло, перед глазами проплыло искаженное пьяной злобой Пашкино лицо.

- Я бы тебе сказала, да не могу. За сплетни тут строго наказывают.

- А как?

- Полной неподвижностью. А сынок твой где-то здесь. Мне Иванов из соседнего подъезда говорил, что после того случая Пашка под машину попал. Закончил жизнь, как его папаша. Он, наверное, еще спит. У нас ведь люди долго спят после прибытия. Хотя времени здесь нет, мы его на глазок определяем.

- А почему некоторые двери на стенах нарисованы, а остальных вовсе нет?

- Если дверей нет, это значит, что хозяина здесь не ждут, вероятно, у него путь наверх. Если обозначена, значит, когда-нибудь она откроется, чтобы человек знал, куда ему идти. Эх, если бы я об этом раньше знала, - тяжело вздохнула старуха, - ведь и дочь и зять мне правильную дорогу показывали, а я все своим кривым путем шла. Вот и пришла.

Если бы ты знала, Антонина, как мне сплетничать охота, вот как тебе выпить. Хочется каждого встречного поперечного обсудить, в глаза ему всю правду сказать, а не могу. Боюсь истуканом застыть. Я поначалу, как кого на улице видела, сразу к нему кидалась. Только первое слово скажу, как раз – и застыла. Однажды я товарища по партии встретила, только рот раскрыла, чтобы рассказать, как его жена время проводила, пока он в лагере сидел, так и замерла.

Сколько простояла с открытым ртом посреди улицы, не знаю, но когда отмерла, еле до дому доползла от усталости. Больше того, пока я сама себе памятником красовалась, прилетели разные поганцы и давай надо мной измываться: и в открытый рот они мне плевали, и царапали, и волосы драли, и когти в нос засовывали. Больно мне было ужасно, а сделать ничего не могла.

Мы здесь ничего делать не можем, только жизнь свою прокручивать день за днем, да скорбеть о том, что не каялись, что добра не делали, что Бога знать не хотели.

- А что это за поганцы? – испугалась Антонина.

- Те самые, которых мы при жизни не видим, а их вокруг нас кишмя кишит. Ты как думаешь, почему ты водку каждый день глушила?

- Не знаю, - услышав про водку, Антонине захотелось выпить еще сильней, - привыкла. Хотя, нет. Это я потом привыкла, а сначала даже не хотела пить эту гадость, да словно кто в уши мне шептал – «выпей, залей горюшко. Выпей и станет весело».

- Вот он и шептал. Там шептал, а здесь будет когти об тебя вытирать.

- Что же мне делать? – Антонина заплакала, не замечая, что размазывает по лицу уличную пыль.

- Ничего, - отчеканила каждую букву баба Люся, - жди и мучайся.

- А чего ждать?

- Если у тебя есть молитвенники, жди милости. Глядишь, и тебе можно будет на гору взобраться. Только идти до этой горы очень долго, по дороге много неприятностей с людьми случается. Эти нападают, клюют, лапами бьют, когтями рвут. - Неожиданно лицо старухи изменилось: глаза превратились в хитрые щелочки, губы поджались, щеки покраснели. Всю ее словно скрутило. Слушай, - заговорила она вкрадчивым елейным голоском, - я тут встретила Ольгу, мы вместе когда-то в профкоме заседали, так вот она в шестьдесят третьем году… Но продолжить баба Люся не смогла. На глазах у Антонины она начала каменеть, успев в последний момент указать ей на дверь.

Пашка нашелся в ванной, в которой он иногда спал после сильных попоек. Его обычно помятое лицо разгладилось, но у губ залегла горестная складка, а рот скривился, словно в беззвучном плаче.

- Сынок, проснись, - погладила его по голове Антонина, - это я, твоя мама.

Но он не шевельнулся. Она вспомнила, как этими словами будила в детский сад маленького Пашу.

- Не хочу вставать, мамочка. Можно, я еще посплю? – начинал он канючить, прячась под одеяльце.

- Вставай, а то придет к тебе бабка-щекотуха и начнет тебя за бока щекотать, - басом говорила Антонина, ловя сына за маленькие розовые пяточки. А он смеялся и поджимал ножки.
Тогда она хватала его, пахнущего молочком и свежестью, и начинала целовать. Он смешно отбрыкивался, но, в конце концов, сдавался и, прижимаясь к ее щеке упругим носиком, целовал в ответ.

Опустившись на пол около ванной, Антонина начала день за днем перелистывать сохранившиеся в памяти дни-листочки из Пашкиного детства: первая кривоватая улыбка, купание в пластмассовой новой ванночке - она ставила ее на стол и, подливая горячую воду, все время пробовала локтем температуру воды. «Кажется, тогда она еще не пила? Или пила?»
Его первые шаги по скрипучему рассохшемуся паркету, первое слово. «Какое это было слово?» – задумалась Антонина, но так и не вспомнила.

Зато из памяти всплыла картина, как она лихо отплясывала с кавалерами на первом дне рождения сына. Вино и водка лились рекой, соседи барабанили в стены, но ей было весело, и все было нипочем. «Где же в тот вечер был Пашенька?» - и тут Антонина вспомнила, как посреди пьющих и орущих людей появился ее захлебывающийся от плача малыш. Он приполз из-за перегородки, отделявшей его кроватку от основной части комнаты.

- А вот и именинник, - красного от рева Пашку подхватила на руки подруга Лариска, - качай именинника.

Не обращая внимания на вопли, его с криками начали подбрасывать к потолку. В какой-то момент все одновременно опустили руки… Малыш с глухим стуком упал на пол. Мгновенно протрезвев, Антонина вызвала «Скорую». Пьяные гости разбежались, унося с собой недопитые бутылки.

Тогда все обошлось легким сотрясением мозга. Антонина провела в больнице с сыном две недели, дав себе слово никогда больше застолий не устраивать. Но не успела она переступить порог квартиры, как вслед за ней ввалились с выпивкой и закуской подруги и друзья, горя желанием отметить Пашкино выздоровление. Она не нашла сил им отказать.

«А ведь я не захотела тогда их выгонять, - впервые призналась себе Антонина, - мне хотелось веселья, мужского внимания. Все думала, что устрою личную жизнь, у Пашки отец появится.»

- Прости меня, сынок, - всхлипнула она.

- Мать, ты чего ревешь, - Пашина голова неожиданно появилась над ванной, - это я должен у тебя прощения просить. Ведь я тебя … того.

- Чего того, сынок? – Антонина обхватила его за широкие плечи, - вылезай из ванной-то, сейчас чаю попьем.

- Мать, я чаю не хочу, - Пашка перебрался на кухню, - ты мне выпить дай, башка трещит, трубы горят.

- Здесь, сынок, алкоголя нет. Надо терпеть.

- Ты, мать, чего несешь. Как это выпить нечего. А ну сгоняй быстро на угол, там мне Валька в долг дает.

Пашка долго не мог понять, о чем толкует мать. Наконец, сообразив, что случилось, он с размаху плюхнулся в старое продавленное кресло:

- Круто! Я так и думал, что жизнь после смерти продолжается.

- Да, сынок, и жизнь эта страшная и тяжелая. Сами мы ее изменить не можем. Если за нас кто-то молится, тогда есть надежда на лучшую участь, и еще есть какая-то гора, но я так и не разобралась, что это за место.

Пашка слушал мать по привычке вполуха, все его мысли были о выпивке.

- Ты сиди дома, а я пойду на разведку, - он вскочил с кресла.

- Сынок, не уходи, мне страшно одной, - заплакала Антонина.

- Мать, я вернусь, не реви, - Пашка дошел до двери и вдруг, резко развернувшись, бросился на пол и, обхватив ее колени, уткнулся в них лицом, - мама, прости меня, - глухо сказал он.

- За что, сыночек?

- Это ведь я тебя убил. Толкнул со всей силы, а ты виском ударилась о комод и сразу умерла. Я хотел тебя с дружками ночью вывезти за город и в лесу закопать, да хорошо, что у Васьки знакомый на Богословском кладбище работает. Мы тебя в заброшенной могилке захоронили.
Я после этого две недели из запоя не выходил. Ты как живая у меня перед глазами стояла. А потом мне дочка бабы Люси на лестнице встретилась и сказала, что за тебя надо сорокоуст заказать и еще что-то, я не помню. Ну я в церковь и пошел. Да только не дошел, по дороге под «Камаз» попал и сам помер. Только сейчас все и вспомнил. Когда же это было? Какое сегодня число? – он начал тереть висок.

- Здесь нет времени, сынок.

- Мама, прости! Я же убийца твой! – прошептал Пашка.

- Не плачь, сынок. Я сама во всем виновата, - Антонина погладила сына по голове.

Павел поднялся с колен. Горькая складка около его губ разгладилась, омытое слезами лицо помолодело.

- Мать, я скоро вернусь. Ты дверь не запирай, у меня ключей нет.

«Я же ему про магазины не рассказала и про небо», - спохватилась Антонина, но сын уже ушел.

Антонина вспомнила, что Пашка, когда учился в начальной школе, постоянно забывал ключ. Тогда она привязала к ключу веревку и надела сыну на шею. Так до восьмого класса он по привычке с ним на шее и ходил.

«Крестик надо было ему на шею надеть, - подумала она, - глядишь, и пожили бы мы еще».

Она перешла в комнату и, оглядевшись, поморщилась – «прибраться здесь надо. Отдохну немного и займусь уборкой. Вроде, выпить уже меньше хочется». Скинув боты, Антонина легла поверх замусоленного покрывала и задумалась. «Что же это за гора такая? Кого бы расспросить?» - с этими мыслями она и уснула.

[Sofiy]

У Царства Небеснаго


Перед воротами, Ангелы разделяли очередь на две - левую и правую

Левая была огромной. В левой было 98 % людей, а в правой - только 2%. Люди, отделённые Ангелами влево, становились совершенно непохожими на остальных людей.
Они были похожи на мумии. Их странные одежды, пёстро и ярко отличались одна от другой, и выражали то, чему эти люди поклонялись в земной жизни. Люди, которых отделяли в левую очередь были шокированы увидев Иисуса Христа. В своей земной жизни они не хотели слышать о Нём, или допускать в мыслях, что Он мог быть в истории человечества. Лица их выражали ужас, от того, что они сами отвергли Спасение, о котором им говорили много раз.
Они направлялись в царство тьмы. Это были ужасные, леденящие душу сцены. Ужасные, потому что изменить что-либо в их положении уже никто ничего не мог. На их лицах было удивление, растерянность, безысходность, смешанная со страхом и протестом.
Чем ближе к воротам, тем ярче проявлялась внутренняя суть, каждого. Если человек, был эгоистом, и заботился только о себе, это становилось видимым. Ничего нельзя было скрыть ни от Ангелов ни от людей, находившихся рядом. Если человек в земной жизни стремился к власти, контролируя и порабощая других, это тоже становилось видимым. Можно было видеть людей, которые страхом держали возле себя окружающих. Выпирала наружу человеческая страсть к власти, заставлявшая людей жить во лжи, делая карьеру в политике. Видны были зависть и соперничество, толкавшие людей на подкупы и заказные убийства. Можно было различить банковских работников обманывающих вкладчиков, музыкантов для которых музыка стала идолом, компьютерщиков, архитекторов и бизнесменов, для которых их занятие земной жизни, было важнее всего на свете.Их увлечёния стали для них идолами и богами .
Всеми силами они стремились воплотить свои идеи, желания и цели, не обращая никакого внимания на желания близких им людей и желания Бога, который стучался к ним, но так и не достучался. В их сердцах не нашлось места доброте, состраданию или милости. Их дух, порабощённый ложью, злобой и развратом, был изуродован необратимо. Суть каждого из них, как бы вытекала из их тел, превращаясь в длинные полотна, на которых проявлялись яркие сцены их эгоистичной жизни, наполненной пороками. В эти полотна и заворачивали их Ангелы, делая похожими на мумии.
Глаза тех потерянных душ, которые направлялись в ад, навечно были глазами в которых нет никакой надежды. Лица на которых нет будущего, а только одна обречённость, потому что они сами отреклись от жизни
Каждый человек в очереди переживал боль и радость, наблюдая за теми, кого Ангелы уводили влево от ворот, и за теми, кого подводили ко Христу. Господь доброжелательно протягивал руки к каждому, кто подходил к Нему, и называя человека по имени, задавал один единственный вопрос: "Научился ли ты любить?"

Вот шла впереди молодая женщина, окружённая хороводом около сотни Ангелов. Они вместе с ней кружились в танце, переполняемом жизнью. Казалось, внутри их круга бурлил неугасимый вулкан радости, который может излиться на каждого, кто готов войти в эту радость. На земле она от всего сердца служила Богу и теперь она пришла домой, за своей наградой. Когда она подошла к Иисусу, Он спросил её: "Диана, научилась ли ты любить?", - она подняла обе руки и воскликнула: "Да, Господь, я научилась любить!!!".
Она воскликнула это, наслаждаясь встречей с Тем, кому отдала всю свою жизнь еще на Земле. Господь открыл ей свои объятия, поцеловал её, и… она растворилась в распахнутом сердце Спасителя. Она вошла в Него как в Дверь, и прошла в город, в котором её радостно встречали друзья. Для неё давно была приготовлена Вечность, наполненная счастьем.
Другая, пожилая, сильно истощённая болезнью женщина подошла к Иисусу. Она ушла из земной жизни в возрасте 93 лет. Много лет она была прикована к постели жестоким артритом. Её страдания и боли начались, когда ей исполнилось 50 лет, из-за какой-то катастрофы, покалечившей всю её последующую жизнь. Несмотря на боли, которые сопровождали её, она не потеряла веру в Господа, и не переставала посещать церковь. Но горечь, которую она впустила в своё сердце из-за многих ран, нанесённых ей братьями и сестрами, не дала ей иметь близкие отношения с другими людьми. Она излучала кротость и миролюбие. Глаза ее были наполнены удивительным покоем, и глубоким, мудрым смирением. Христос, назвав ее по имени, спросил: "Мария, ты научилась любить?" Она, глядя Ему в глаза, очень спокойно и уверенно ответила: "Да, Господь, я научилась любить, но только Тебя".
Иисус сказал ей: "Значит, ты научилась любить.
Ты не получишь награды, но ты сохранила Мою благодать, и ты будешь на Небесах". Господь поцеловал и её, и она так же растворилась в Его открытом для неё сердце.
Тут подошла 12-ти летняя девочка. Она была парализована и всю свою жизнь, провела прикованной к постели. Она ничего не могла делать. Единственным её делом была молитва за других людей. Христос задал ей тот же вопрос: "Научилась ли ты любить?" Она ответила: "Да, Господь". Иисус обнял её, поцеловал в губы, и его открытое сердце приняло в себя этого ребёнка. Она была сама по себе величайшей проповедью для людей на земле .
Люди, которые подходили ко Христу, после короткого разговора с Ним, входили в Него и проходили в город.
Мужчина, который подошёл к Иисусу , не очень хорошо выглядел . На вопрос Христа: "Научился ли ты любить", он с опущенной головой, коротко ответил: "Нет, Господи. Я не научился любить". Иисус нежно смотрел на него. В Его взгляде не было никакого упрёка, только милость и любовь. И Он ответил ему так же коротко, но мягко: "Войди в Мою радость". И тот вошёл в город, но не через Господа, как многие, а пройдя мимо Него, через городские ворота.

[Ирина_ 2008]

Икона Божией Матери Пристанище

"В живописном пригороде Киева - древнем селе Тарасовка , на берегу ушедшей под землю реки Храмки, издревле существовала церковь Успения Божией матери, упоминание о котором мы находим во множестве преданий, одно из которых гласит, что основателем его является преподобный Феодосий Печерский. Согласно этому преданию, преподобный во время путешествия из града Василькова, где он уединенно молился еще в отрочестве, в Печерский монастырь останавливался для молитвы на берегу реки, и на месте его уединенных молитв был заложен храм, вследствии чего река стала называться Храмка . В этом предположении нет ничего невероятного, если вспомнить, что преподобный Великим постом тайно уходил молиться в дальнее урочище, находившееся в 11 верстах от монастыря, где также основал пещерную обитель, названную впоследствии Церковщиной.
Еще живы в Василькове люди, которые указывают и пещеру, где молился преподобный. Молитва никогда не покидала этот благословенный край, хотя церковная жизнь здесь постоянно то возрождалась, то угасала. Старожилы вспоминают, как в годы гонений ушел в землю серебряный крест, который сняли с храма безбожники. И когда в возрожденном храме Успения Пресвятой Богородицы вновь зазвучала молитва, знамением особой милости Господней стало обретение удивительной иконы Божией Матери.
Явила она Свою благодатную силу при драматических обстоятельствах, став утешением в скорби человека, понесшего невосполнимую утрату. Некий художник, проживавший в этой местности, пережил глубокую личную трагедию: в восемнадцатилетнем возрасте скоропостижно скончалась его горячо любимая дочь. Настоятель Успенского храма прот. Василий Флоря проявил искреннее сострадание по отношению к семье усопшей, пытаясь утешить скорбящих родителей. Господь принял его молитвенный труд, положив после панихиды в сердце художника благочестивый помысл увековечить память о безвременно почившей дочери написанием специально для строящегося храма икон Спасителя и Богородицы. Будучи человеком невоцерковленным, но пережив глубокие страдания, он исполнился религиозным чувством и попытался обрести благодатную помощь в Боге и Его Пречистой Матери. Воплощение этот высокий порыв обрел по прошествии года, весной, когда художник принес в дар храму образ Христа, занявший достойное место среди икон, украшающих интерьер. Спустя некоторое время написан был и образ Богородицы. Многосложные переживания художника: неизбывная боль утраты, приведшая к переоценке ценностей, запоздалое покаяние, молитвенные воздыхания о спасении души, надежда на встречу с возлюбленным чадом в блаженной Вечности, - все это воплотились в художественной ткани написанного им произведения. И, хотя полотно более напоминало картину, нежели икону, запечатленная на нем женщина - мать, переживающая надмирные скорби, потрясала до глубины души. Скорбный лик Пречистой взирал на окружающих с состраданием и кротостью, в нем угадывалась вселенская печаль всех матерей… С первого взгляда было очевидно, что изображение неканонично: красивые, но слишком откровенные одежды, непокрытая глава указывали на то, что творчество художника, на протяжении ряда лет работавшего в Польше, оказалось подверженным влиянию католической иконописной традиции. Несоответствие православному канону смутило настоятеля храма, однако и отказаться от дара было невозможно, не обидев дарителя. И тогда отец Василий благословил зачехлить образ, сохранив его до благовремения, и начал усердно молиться, чтобы Владычица Сама решила судьбу Своей иконы. Спустя некоторое время Господь привел в храм на регентское послушание некую рабу Божию Ксению, и та поведала, как усердно молилась она последнее время об обретении пристанища в житейском море, в миру или монастыре... Обстоятельства промыслительно сложились таким образом, что глубокой осенью 2001 года, после двухлетнего пребывания трудницей в женском монастыре, она вынуждена была искать новое место жительства и оказалась в село Тарасовка Киево Святошинского района Киевской области. Здесь она не только обрела кров, но и получила благословение на послушание регента-уставщика в местной церкви Успения Пресвятой Богородицы. Появились новые знакомства, жизнь наполнилась новым смыслом. Однажды, во время одной из очередных приходских бесед, возникла живая дискуссия о различных манерах современной иконописи – духовной и живописной. Пономарь Евгений вспомнил, что на хорах под куполом храма уже достаточно давно находится подаренная местным художником икона Божией Матери, написанная в живописной светской манере. Сообщение это заинтересовало Ксению, и она попросила показать ей образ Богородицы. Разумеется, ее, как и ранее отца Василия, смутила недопустимая для Православного Канона светскость изображения, однако в душу запали необыкновенные глаза Пречистой и выражение в Ее лике глубокой надмирной скорби. Помолившись, она обратилась к отцу Василию с несколько необычным предложением: исправить написанное, «облачив» Богородицу в традиционные православные одежды и покрыв Ее главу. Батюшка с радостью благословил Ксению на этот богоугодный труд, и она, забрав икону к себе на квартиру, стала «примерять» на нее одежды, изображенные на иконах Казанской, Владимирской, Почаевской Божией Матери, испытывая, однако, внутренний дискомфорт от того, что ни одна из них не соответствовала ожиданиям. В конце концов, разочарованная неудачей, Ксения обратилась к Богородице с мольбой Самой избрать Себе соответствующее облачение. Ответ на моление был получен в обстоятельствах жизни: когда в скором времени в гости к Ксении приехал ее духовный брат, его выбор пал именно на последний вариант. Увидев в этом волю Самой Владычицы, Ксения более не колебалась и с легким сердцем завершила работу. Теперь икона выглядела вполне канонично. Удивительным образом разрешился вопрос и с названием образа Богородицы. Некогда духовник Ксении, благодатный почаевский старец архимандрит Богдан (в схиме – Тихон), находившийся на покое в Китаевой пустыни г. Киева, благословил ей уповать на Господа и усердно молиться Его пречистой Матери, чтобы обрести жизненное пристанище. Слово пристанище неожиданно всколыхнуло в душе Ксении какие-то глубинные пласты, поразило своей таинственностью и многогранностью. Будущая монахиня стала размышлять над тем, что вмещало в себе благословение старца: супружество, возвращение в обитель, упокоение в блаженной Вечности или, возможно, нечто иное, пока непостижимое… Время шло, и постепенно из памяти изгладилось поразившее ее некогда странное благословение. «Я забыла слова старца, - вспоминала впоследствии Ксения, - но вдруг во время вечерней молитвы они вновь напомнили о себе, и слово Пристанище встало передо мной в совершено новом, не известном до того времени значении. Пристанище - это Сама Царица Небесная, в объятиях Которой мы и можем обрести истинное успокоение для наших мятущихся душ. Так появилось название иконы». Для того, чтобы подправить внесенные изменения и поставить подпись, Ксения обратилась к художнику. Через несколько дней он перезвонил ей и взволнованным голосом попросил забрать икону назад, ибо в доме стали происходить невероятные вещи. «Я взяла диктофон и, понимая, что произошло что-то необычное, вместе с сыном хозяйки моей квартиры поехала в мастерскую художника. Оказалось, что некая неведомая сила через икону держала его целый день в затворе, пока он, неверующий человек, не стал молиться об освобождении».
Все произошло следующим образом. Подправив образ и поставив на нем подпись, художник не испытывавший особого благоговения к иконе, установил ее для просушки на пол в коридоре ликом к стене и направился в ванную мыть запачканные краской руки. Неожиданно дверь в ванную, находившуюся напротив иконы, резко, как от сильного сквозняка, захлопнулась, и икона упала на нее, подперев дверную ручку. Оказавшись взаперти, художник, человек эмоциональный, вознегодовал. Вначале он пытался выбраться собственными силами, безуспешно колотя захлопнувшуюся дверь, затем стал выламывать ее, рубить топором, употребляя ненормативную лексику, - пока, наконец, не понял бесполезности своих усилий. Не сразу до него дошло, что писанная на холсте икона в тонкой рамке не могла быть препятствием для его освобождения: рамка давно должна была сломаться под мощными ударами. Но она продолжала стоять Нерушимой стеной, словно была изготовлена из сверхпрочного металла. И когда он внезапно понял, по Чьей воле оказался в этом своеобразном затворе, то ощутил трепет, проникающий до глубины души, и взмолился… Отверзлись врата запечатанные, очерствевшее в житейских нестроениях сердце исполнилось живительными потоками слез, душа пробудилась, ибо Сама Богородица даровала ей Нечаянную радость покаяния… Когда молитва завершилась, икона, по словам художника, изумленно наблюдавшего за происходящим сквозь дверную щель, как бы спружинила, взлетела и вернулась на свое место, а дверь в ванную отворилась. Не желая более ни минуты оставлять икону на полу, художник забил гвоздь в стену прихожей, с трепетом повесил икону и тотчас же позвонил Ксении. «Так мы узнали, что наша икона необычная, - завершила свой рассказ она. Крестным ходом ранней весной мы торжественно внесли икону «Пристанище» в Свято-Успенский храм села Тарасовка, где и поставили ее с правой стороны недалеко от алтаря. Здесь она стоит по сей день, продолжая удивлять новыми чудесами». В храме Успения Пресвятой Богородицы всегда тепло и уютно. Мерцают разноцветные лампадки, теплятся свечи и прямо в душу взирает с иконы Преблагословенная Владычица. Она неустанно молится Своему Сыну и Богу о даровании нам мира и любви в скудной земной юдоли, неложно обещает Пристанище в блаженной Вечности, и, внимая молитвам Своей Пречистой Матери, Господь наш Иисус Христос посылает нам благодатную помощь. По неотступности наших прошений, помощь эта изменяет и преображает падшее человеческое естество, оживотворяет очерствевшие души, пробуждает сердца." Пресвятая Богородица, спаси и сохрани наших детей!


Источник: https://clubs.ya.ru/4611686018427396531/ ... m_no=53631

[Sofiy]

Слава Богу за все!
Притча. Два Ангела.

Один Ангел всегда отдыхал на облаке,
а другой летал от земли к Богу.
Отдыхающий Ангел решил спросить другого:
— Что же ты летаешь туда-сюда?
— Я ношу Богу послания, которые начинаются
«Помоги Господи...» А почему ты почти всегда отдыхаешь?
— Я должен носить Господу послания,
которые начинаются «Благодарю Тебя, Господи...»

[Ирина_ 2008]

МАТЕРИНСКАЯ ЛЮБОВЬ.
Монахиня Евфимия Пащенко


Много историй сложено о великой силе материнской любви. Но бывает, что мы, занятые своими делами и проблемами, слишком поздно узнаем, как горячо и нежно любили нас матери. И поздно каемся, что нанесли любящему материнскому сердцу неисцелимые раны… Но, кто знает, может быть, как поется в песне, «откуда-то сверху», наши матери видят наше запоздалое раскаяние и прощают своих поздно поумневших детей. Ведь материнское сердце умеет любить и прощать так, как никто на земле…

Не так давно в одном городе в центре России жили мать и дочь. Мать звали Татьяной Ивановной, и была она врачом-терапевтом и преподавательницей местного мединститута. А ее единственная дочь, Нина, была студенткой того же самого института. Обе они были некрещеными. Но вот как-то раз Нина с двумя однокурсницами зашла в православный храм. Близилась сессия, которая, как известно, у студентов слывет «периодом горячки» и треволнений. Поэтому Нинины однокурсницы, в надежде на помощь Божию в предстоящей сдаче экзаменов, решили заказать молебен об учащихся. Как раз в это время настоятель храма, отец Димитрий, читал проповедь, которая очень заинтересовала Нину, потому что она еще никогда не слыхала ничего подобного. Подружки Нины давно покинули храм, а она так и осталась в нем до самого конца Литургии. Это, вроде бы, случайное посещение храма определило всю дальнейшую Нинину судьбу — вскоре она крестилась. Разумеется, она сделала это втайне от неверующей матери, опасаясь рассердить ее этим. Духовным отцом Нины стал крестивший ее отец Димитрий.

Нине не удалось надолго сохранить от матери тайну своего крещения. Татьяна Ивановна заподозрила неладное даже не потому, что дочка вдруг перестала носить джинсы и вязаную шапочку с кисточками, сменив их на длинную юбку и платочек. И не потому, что она совсем перестала пользоваться косметикой. К сожалению, Нина, подобно многим молодым новообращенным, совершенно перестала интересоваться учебой, решив, что это отвлекает ее от «единого на потребу». И в то время, как она днями напролет том за томом штудировала Жития Святых и «Добротолюбие», учебники и тетради покрывались все более и более толстым слоем пыли…

Не раз Татьяна Ивановна пыталась уговорить Нину не запускать учебу. Но все было бесполезно. Дочь была занята исключительно спасением собственной души. Чем ближе становился конец учебного года, а вместе с его приближением увеличивалось до астрономических цифр число отработок у Нины, тем более горячими становились стычки между Ниной и ее матерью. Однажды выведенная из себя Татьяна Ивановна, бурно жестикулируя, нечаянно смахнула рукой икону, стоявшую у дочки на столе. Икона упала на пол. И тогда Нина, расценившая поступок матери, как кощунство над святыней, в первый раз в жизни ударила ее…

В дальнейшем мать и дочь становились все более и более чуждыми друг другу, хотя и продолжали сосуществовать в одной квартире, периодически переругиваясь. Свое житье под одной крышей с матерью Нина приравнивала к мученичеству, и считала Татьяну Ивановну основной помехой к своему дальнейшему духовному росту, поскольку именно она возбуждала в своей дочери страсть гнева. При случае Нина любила пожаловаться знакомым и о. Димитрию на жестокость матери. При этом, рассчитывая вызвать у них сострадание, она украшала свои рассказы такими фантастическими подробностями, что слушателям Татьяна Ивановна представлялась этаким Диоклетианом в юбке. Правда, однажды отец Димитрий позволил себе усомниться в правдивости рассказов Нины. Тогда она немедленно порвала со своим духовным отцом и перешла в другой храм, где вскоре стала петь и читать на клиросе, оставив почти что не у дел прежнюю псаломщицу — одинокую старушку-украинку… В новом храме Нине понравилось еще больше, чем в прежнем, поскольку его настоятель муштровал своих духовных чад епитимиями в виде десятков, а то и сотен земных поклонов, что никому не давало повода усомниться в правильности его духовного руководства. Прихожане, а особенно прихожанки, одетые в черное и повязанные по самые брови темными платочками, с четками на левом запястье, походили не на мирянок, а на послушниц какого-нибудь монастыря. При этом многие из них искренне гордились тем, что по благословению батюшки навсегда изгнали из своих квартир «идола и слугу ада», в просторечии именуемого телевизором, в результате чего получили несомненную уверенность в своем будущем спасении… Впрочем, строгость настоятеля этого храма к своим духовным детям позднее принесла хорошие плоды — многие из них, пройдя в своем приходе начальную школу аскезы, впоследствии ушли в различные монастыри и стали образцовыми монахами и монахинями.
Нину все-таки исключили из института за неуспеваемость. Она так и не пыталась продолжить учебу, посчитав диплом врача вещью, ненужной для жизни вечной. Татьяне Ивановне удалось устроить дочь лаборанткой на одну из кафедр мединститута, где Нина и работала, не проявляя, впрочем, особого рвения к своему делу. Подобно героиням любимых житий святых, Нина знала только три дороги — в храм, на работу и, поздним вечером, домой. Замуж Нина так и не вышла, поскольку ей хотелось непременно стать либо женой священника, любо монахиней, а все остальные варианты ее не устраивали. За годы своего пребывания в Церкви она прочла очень много духовных книг, и выучила почти наизусть Евангельские тексты, так что в неизбежных в приходской жизни спорах и размолвках доказывала собственную правоту, разя наповал своих противников «мечом глаголов Божиих». Если же человек отказывался признать правоту Нины, то она сразу же зачисляла такого в разряд «язычников и мытарей»… Тем временем Татьяна Ивановна старела и все чаще о чем-то задумывалась. Иногда Нина находила у нее в сумке брошюрки и листовки, которые ей, по-видимому, вручали на улице сектанты-иеговисты. Нина с бранью отнимала у матери опасные книжки, и, называя ее «сектанткой», на ее глазах рвала их в мелкие клочья и отправляла в помойное ведро. Татьяна Ивановна безропотно молчала.

Страданиям Нины, вынужденной жить под одной крышей с неверующей матерью, пришел конец после того, как Татьяна Ивановна вышла на пенсию и все чаще и чаще стала болеть. Как-то под вечер, когда Нина, вернувшись из церкви, уплетала сваренный для нее матерью постный борщ, Татьяна Ивановна сказала дочери:

— Вот что, Ниночка. Я хочу оформить документы в дом престарелых. Не хочу больше мешать тебе жить. Как ты думаешь, стоит мне это сделать?

Если бы Нина в этот момент заглянула в глаза матери, она бы прочла в них всю боль исстрадавшегося материнского сердца. Но она, не поднимая глаз от тарелки с борщом, буркнула:

— Не знаю. Поступай, как хочешь. Мне все равно.

Вскоре после этого разговора Татьяна Ивановна сумела оформить все необходимые документы и перебралась на житье в находившийся на окраине города дом престарелых, взяв с собой только маленький чемоданчик с самыми необходимыми вещами. Нина не сочла нужным даже проводить мать. После ее отъезда она даже испытывала радость — ведь получалось, что Сам Господь избавил ее от необходимости дальнейшего житья с нелюбимой матерью. А впоследствии — и от ухода за ней.

После того, как Нина осталась одна, она решила, что теперь-то она сможет устроить собственную судьбу так, как ей давно хотелось. В соседней епархии был женский монастырь со строгим уставом и хорошо налаженной духовной жизнью. Нина не раз ездила туда, и в мечтах представляла себя послушницей именно этой обители. Правда, тамошняя игумения никого не принимала в монастырь без благословения прозорливого старца Алипия из знаменитого Воздвиженского монастыря, находившегося в той же епархии, в городе В. Но Нина была уверена, что уж ее-то старец непременно благословит на поступление в монастырь. А может даже, с учетом ее предыдущих трудов в храме, ее сразу же постригут в рясофор? И как же красиво она будет смотреться в одежде инокини — в черных ряске и клобучке, отороченном мехом, с длинными четками в руке — самая настоящая Христова невеста… С такими-то радужными мечтами Нина и поехала к старцу, купив ему в подарок дорогую греческую икону в серебряной ризе.

К изумлению Нины, добивавшейся личной беседы со старцем, он отказался ее принять. Но она не собиралась сдаваться, и ухитрилась проникнуть к старцу с группой паломников. При виде старца, Нина упала ему в ноги и стала просить благословения поступить в женский монастырь. Но к изумлению Нины, прозорливый старец дал ей строгую отповедь:

— А что же ты со своею матерью сделала? Как же ты говоришь, что любишь Бога, если мать свою ненавидишь? И не мечтай о монастыре — не благословлю!

Нина хотела было возразить старцу, что он просто не представляет, каким чудовищем была ее мать. Но, вероятно, от волнения и досады, она не смогла вымолвить ни слова. Впрочем, когда первое потрясение прошло, Нина решила, что старец Алипий либо не является таким прозорливым, как о нем рассказывают, либо просто ошибся. Ведь бывали же случаи, когда в поступлении в монастырь отказывали даже будущим великим святым…

…Прошло около полугода с того времени, когда мать Нины ушла в дом престарелых. Как-то раз в это время в церкви, где пела Нина, умерла старая псаломщица — украинка. Соседи умершей принесли в храм ее ноты и тетрадки с записями Богослужебных текстов, и настоятель благословил Нине пересмотреть их и отобрать то, что могло бы пригодиться на клиросе. Внимание Нины привлекла одна из тетрадок, в черной клеенчатой обложке. В ней были записаны колядки — русские и украинские, а также различные стихи духовного содержания, которые в народе обычно называют «псальмами». Впрочем, там было одно стихотворение, написанное по-украински, которое представляло собой не «псальму», а скорее, легенду. Сюжет ее выглядел примерно так: некий юноша пообещал своей любимой девушке исполнить любое ее желание. «Тогда принеси мне сердце своей матери», — потребовала жестокая красавица. И обезумевший от любви юноша бестрепетно исполнил ее желание. Но, когда он возвращался к ней, неся в платке страшный дар — материнское сердце, он споткнулся и упал. Видимо, это земля содрогнулась под ногами матереубийцы. И тогда материнское сердце спросило сына: «ты не ушибся, сыночек?»

При чтении этой легенды Нине вдруг вспомнилась мать. Как она? Что с ней? Впрочем, сочтя воспоминание о матери бесовским прилогом, Нина сразу же отразила его цитатой из Евангелия: «…кто Матерь Моя?…кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и Матерь». (Мф. 12. 48, 50) И мысли о матери исчезли так же внезапно, как и появились.

Но ночью Нине приснился необычный сон. Будто кто-то ведет ее по прекрасному райскому саду, утопающему в цветах и усаженному плодовыми деревьями. И Нина видит, что посреди этого сада стоит красивый дом, или, скорее, дворец. «Так вот какой дворец Господь приготовил для меня», — подумалось Нине. И тогда ее спутник, словно читая ее мысли, ответил ей: «нет, это дворец для твоей матери». «А что же тогда для меня?» — спросила Нина. Но ее спутник молчал… И тут Нина проснулась…

Виденный сон смутил ее. Как же это Господь после всего того, что ради Него сделала Нина, не приготовил ей соответствующего ее заслугам перед Ним дворца в раю? И за что же такая честь ее матери, неверующей и даже некрещеной? Разумеется, Нина сочла свой сон вражиим наваждением. Но все-таки любопытство взяло верх, и, прихватив с собою кое-каких гостинцев, она отпросилась у настоятеля и поехала в дом престарелых навестить мать, которую не видела уже полгода.

Поскольку Нина не знала номера комнаты, в которой жила ее мать, она решила начать свои поиски с медсестринского поста. Там она застала молоденькую медсестру, раскладывавшую в пластмассовые стаканчики таблетки для больных. К немалому удивлению Нины, на шкафу с медикаментами она заметила небольшую икону Казанской Божией Матери, а на подоконнике — книжку о блаженной Ксении Петербургской с торчащей закладкой. Поздоровавшись с медсестрой, Нина спросила ее, в какой комнате проживает Татьяна Ивановна Матвеева.

— А Вы ее навестить приехали? — спросила медсестра. — К сожалению, Вы опоздали. Татьяна Ивановна умерла два месяца назад. Она достала какой-то журнал, и, найдя в нем нужное место, назвала Нине точную дату смерти ее матери. Но, видимо, при этом медсестре вспомнилось что-то значимое для нее, и она продолжала разговор уже сама:

— А Вы ей кто будете? Дочь? Знаете, Нина Николаевна, какая же Вы счастливая! У Вас была замечательная мама. Я у нее не училась, но много хорошего слышала о ней от ее учеников. Ее и здесь все любили. А умирала она тяжело — упала и сломала ногу. Потом пролежни пошли, и я ходила делать ей перевязки. Вы знаете, таких больных я никогда в жизни не видала. Она не плакала, не стонала, и каждый раз благодарила меня. Я никогда не видела, чтобы люди умирали так кротко и мужественно, как Ваша мама. А за два дня до смерти она попросила меня: «Галенька, приведи ко мне батюшку, пусть он меня крестит». Тогда я позвонила нашему отцу Ермогену, и он назавтра приехал и крестил ее. А на другой день она умерла. Если б Вы видели, какое у нее было лицо, светлое и ясное, словно она не умерла, а только заснула… Прямо как у святой…

Изумлению Нины не было передела. Выходит, ее мать перед смертью уверовала и умерла, очистившись Крещением от всех своих прежних грехов. А словоохотливая медсестра все продолжала рассказывать:

— А Вы знаете, она Вас часто вспоминала. И, когда отец Ермоген ее крестил, просила молиться за Вас. Когда она слегла, я предложила ей Вас вызвать. Но она отказалась: не надо, Галенька, зачем Ниночку затруднять. У нее и без того дел полно. Да и виновата я перед нею… И о смерти своей тоже просила не сообщать, чтобы Вы не переживали понапрасну. Я и послушалась, простите…

Вот что узнала Нина о последних днях жизни своей матери. Раздарив медсестре и старушкам из соседних комнат привезенные гостинцы, она отправилась домой пешком, чтобы хоть немного успокоиться. Она брела по безлюдным заснеженным улицам, не разбирая дороги. Но ее удручало вовсе не то, что теперь она лишилась единственного родного человека, а то, что она никак не могла смириться с тем, как же это Бог даровал такое прекрасное место в раю не ей, всю жизнь подвизавшейся ради Него, а ее матери, крестившейся всего лишь за сутки до смерти. И, чем больше она думала об этом, тем больше поднимался в ее душе ропот на Бога: «Господи, почему же ей, а не мне? Как же Ты это допустил? Где же Твоя справедливость?» И тут земля разверзлась под ногами Нины и она рухнула в бездну.

Нет, это было вовсе не чудо. Просто, погрузившись в свои думы, Нина не заметила открытого канализационного люка и упала прямо в зияющую дыру. От неожиданности она не успела ни вскрикнуть, ни помолиться, ни даже испугаться. Не менее неожиданным было то, что ее ноги вдруг уперлись во что-то твердое. Вероятно, это был какой-то ящик, кем-то сброшенный в люк и застрявший в нем. Вслед за тем чьи-то сильные руки ухватили Нину и потащили ее наверх. Дальнейшего она не помнила.

Когда Нина пришла в себя, вокруг нее толпились люди, которые ругали — кто мэрию, кто — воров, стащивших металлическую крышку люка, и удивлялись, как это Нина сумела выбраться наружу без посторонней помощи. Нина машинально заглянула в люк и увидела, как на его дне, глубоко-глубоко, плещется вода и торчит какая-то труба. А вот никакого ящика внутри нет и в помине. И тогда она снова потеряла сознание…

Ее отвезли в больницу, осмотрели, и, не найдя никаких повреждений, отправили домой, посоветовав принять успокоительное лекарство. Оказавшись дома, Нина приняла таблетку, предварительно перекрестив ее и запив святой водой, и вскоре погрузилась в сон. Ей приснилось, что она падает в бездну. И вдруг слышит: «не бойся, доченька», и сильные, теплые руки матери подхватывают ее и несут куда-то вверх. А потом Нина оказывается в том самом саду, который ей приснился вчера. И видит чудесные деревья и цветы. А еще — тот дворец, в котором, как ей сказали, живет ее мать. И рядом с этим дворцом, действительно, стоит ее мама, юная и прекрасная, как на фотографиях из старого альбома.

— Ты не ушиблась, доченька? — спрашивает мать Нину.

И тогда Нина поняла, что спасло ее от неминуемой гибели. То были материнская любовь и материнская молитва, которая «и со дна моря поднимает». И Нина зарыдала и принялась целовать ноги матери, орошая их своими запоздалыми покаянными слезами.
И тогда мать, склонившись над нею, стала ласково гладить ее по уже седеющим волосам:

— Не плачь, не плачь, доченька… Господь да простит тебя. А я тебе давно все простила. Живи, служи Богу и будь счастлива. Только запомни: «Бог есть любовь…». Если будешь людей любить и жалеть — мы встретимся снова и уже не расстанемся никогда. А этот дом станет и твоим домом.

[Ирина_ 2008]

ЗОЛОТОЙ КРЕСТ
А. Л. Дворкин.
Вспоминается исповедь в монастыре Григориат. Тогда игумен Георгий, ко-торый и поныне здравствует, поведал мне одну историю.

Ему довелось принимать предсмертную исповедь у одного священника в небольшом городке в Греции. У священника было двое детей с очень большой разницей в возрасте – старший сын и дочь много младше его. Сын по-ехал в Афины учиться, и с ним произошла трагедия – он погиб. Труп юноши нашли в пустынном месте. Ясно было лишь то, что умер он от побоев. Хотя сын священника был церковным человеком и вел благочестивую жизнь, креста на нем не оказалось. И вот это отсутствие креста очень томило душу несчастного отца. Убийц тогда не нашли, преступление осталось нераскрытым.

Прошло время, дочь священника выросла, и у нее появился жених. Молодой человек был постарше ее, ходил к ним в дом и был хорошо принят. Священнику, к тому времени овдовевшему, он, в общем, нравился. Но сделать предложение жених все как-то не решался. Через некоторое время, когда стало уже очевидно, что они друг друга любят, молодой человек попросил отца девушки об исповеди. Тот согласился, и жених признался, что полюбил его дочь и его семью, но должен сказать, что он их недостоин, потому что он – убийца. Одно время, довольно давно, он попал в дурную компанию, они загуляли и поздно ночью пристали к какому-то юноше, а дело было в Афинах. Тот стал взывать к их совести, что их еще больше озлобило, они начали его избивать и забили его до смерти. Тогда жених, самый младший из той ком-пании, из какого-то лиховства сорвал с юноши золотой крест, который до сих пор и носит при себе. С этими словами он показал священнику крест, в котором тот узнал пропавший крестильный крест своего сына. В тот момент отцу показалось, что пол уходит из-под его ног, сам он едва не упал. Он взмолился, чтобы Бог придал ему силы. А молодой человек продолжал: «Вы видите, такой отверженный Богом человек, как я, не может быть мужем вашей дочери, не может войти в вашу семью. Простите меня». Священник ответил: «Как я могу не принять тебя в свою семью, если Сам Бог, принимая твое покаяние, отверзает перед тобой двери Своего Царствия?»

Сыграли свадьбу, и все фотографии сына священника под благовидным предлогом были убраны подальше, чтобы муж его дочери никогда не догадался, что он убийца брата своей жены. Так этой тайны никто и не узнал. Священник рассказал это лишь отцу Георгию в предсмертной исповеди.

[Лидия]

зачиталась. Спасибо!

[Ирина_ 2008]

Надежда Ефременко: Одна история


Тамара с Никитой поженились по любви и были очень счастливы. Они по-прежнему, как и до свадьбы, почти не разлучались. После работы спешили домой. Тамара зажигала свечи, готовила романтический ужин. Никита приносил розу на длинном колючем стебле и ставил ее в тонкую длинную вазу посреди стола. Часто они, взявшись за руки, бродили по вечернему городу. По выходным обязательно ходили гулять в городской парк, не пропускали ни одного концерта заезжих знаменитостей, пересмотрели все спектакли в местном театре. «Мы - от мира сего! - смеялась Тамара. - В этом мире столько радостей. Надо любить жизнь, тогда и она тебя любить будет».

Но однажды Тамара почувствовала у себя под сердцем новую жизнь - их совместного будущего ребенка

Это событие могло изменить их бытие, и они растерялись, потому что не хотели ничего менять.
- Посмотри на соседей, - сказал Никита. - Куда они ходят с тех пор, как их Ванечка драгоценный родился? Никуда больше. Просто не семья, а какое-то сообщество по обслуживанию ребенка. Только и разговоров: «У Ванечки животик болел, у Ванечки зубки резались...» Ты же не хочешь, чтоб у нас так было? Во всяком случае, не сейчас. Поживем еще для себя. Если ты согласна, конечно.
Тамара была согласна. Ей тоже казалось, что она еще не готова так радикально менять жизнь, отказываться от многих удовольствий. А значит...
Аборт, конечно, пугал. Но можно же все сделать под наркозом. «Ребенок - это пока только зародыш, он еще ничего не чувствует», - считала Тамара, даже не предполагая, как сильно она ошибается.
И еще раз так повторилось, и еще... Целых четыре раза за восемь лет.
У знакомых пар, к которым Тамара с Никитой ходили в гости, давно были дети, и часто даже не по одному. И в парке, где они так любили гулять, тоже обязательно кто-то из друзей или бывших одноклассников катал колясочку с малышом. На Тамару с Никитой начали смотреть с сочувствием. Никто не верил, что они сознательно столько лет откладывают рождение ребенка. Советовали хороших врачей, рассказывали о замечательных курортах. Это начинало раздражать. Да и действительно, пора уже, наверное. А то потом Тамаре рожать трудно будет.

И все же они даже гордились, что все у них так вовремя, продуманно, по уму

Пожили для себя, обзавелись хозяйством, поднакопили кое-каких денег за это время. Теперь почему бы и не стать отцом и матерью? Тамара опять ждала ребенка, которому уже можно было позволить родиться.
В назначенное время родилась здоровенькая, крупная девочка. Дочку назвали Людмилой, чтоб не только им, родителям, но и всем людям была мила. Совершенно неожиданно материнское чувство обрушилось на Тамару как цунами, сметая все прошлые представления о семейном счастье. Теперь ей очень хотелось, чтобы у Людочки была еще сестричка. Или братик. Или оба: и братик, и сестричка. Но больше детей Бог не дал.
«В конце концов, - рассуждали они с Никитой, - может, это и к лучшему. Людочке достанется больше тепла, внимания, да и материальных благ тоже. Все для нее одной. А вырастет, замуж выйдет, родит себе детей, а им внуков».

Но распланированное будущее не захотело и дальше укладываться в придуманную людьми схему

Сбой произошел, когда Людмиле исполнилось двадцать лет. У нее был жених, готовились к свадьбе. Но Люда заболела. Вначале думали, что это так, несерьезное что-то, вроде ангины. Оказалось - рак горла. Почему-то именно у молодых болезнь иногда прогрессирует особенно быстро. Девушке сделали операцию, но полностью раковые клетки удалить не удалось. Предстояло тяжелое лечение без каких-либо гарантий. Но даже если удастся справиться с болезнью, сказали доктора, Люда должна знать, что ей никогда нельзя будет иметь детей. Оставшиеся раковые клетки в случае беременности активизируются, и печальный исход тогда неизбежен.
На сеансы лучевой терапии Тамара повезла дочь в российский онкоцентр, о котором слышала хорошие отзывы. Люда по-прежнему чувствовала себя неважно. Однажды Тамаре рассказали о находящемся неподалеку монастыре. Там живет старец Власий, который многих людей исцелил своими молитвами. Может, и ей стоит попробовать, поехать туда с дочерью?
Тамара готова была стучаться в любые двери. К кому только не обращалась за помощью для дочери – к экстрасенсам, травникам. Не помогло. Но она не переставала надеяться.
Они приехали к старцу. Первой в келью зашла Людмила. Она пробыла там с полчаса и, когда вышла, щеки ее пылали.
- Мама, - показала рукой в сторону кельи. – Сказал, что тебя ждет.
Тамара осторожно приоткрыла двери. Перекрестилась, поклонилась, как ее учили.

Старец сидел на грубо сколоченном деревянном табурете, внимательно на нее смотрел

- Пришла, наконец, голубушка, – произнес неласково. – А где же твои венцы?
- Какие венцы? – не поняла Тамара. – Надо было что-то привезти с собой?
- Венцы, говорю, где? – еще строже произнес монах. – С мужем невенчанная живешь, без венца. В церковь не ходишь, Богу не молишься. По экстрасенсам бегаешь. Зачем тогда приехала?
- Дочь у меня, батюшка, болеет…
- Знаю. И то, что ты до ее рождения четверых других детей своих сказнила, света им увидеть не дала, тоже знаю. А это твоя расплата. Дочь у тебя Господь забирает и внуков будущих с ней вместе.
- Батюшка, - Тамара рухнула на колени от этих слов, - раз все знаете, то и помочь можете?! Умоляю…
- Не меня моли, а Бога. Только Он теперь и может смилостивиться. Но слишком много за свою жизнь ты нагрешила, прогневала Его. Езжай в Троице-Сергиеву Лавру к мощам преподобного Сергия Радонежского. Проси его о заступничестве. И я молиться буду. Только помни: жизнь свою ты отныне изменить должна - не для себя жить, а для Бога.
Всю ночь Тамара молилась, плакала, просила у Бога прощения. Молилась мысленно и утром в автобусе, когда они с дочкой ехали в Троице-Сергиеву Лавру.
У раки с мощами преподобного Тамара встала на колени, прося его о помощи.

Потом к раке наклонилась Людмила и почти сразу же отпрянула

- Мама, мне таким жаром в лицо пахнуло, всю обдало! Посмотри, у меня платок не загорелся?
- Нет, - удивленно посмотрела Тамара, - все в порядке.
- И горло у меня все горит, - продолжала жаловаться дочь. – Что это, мама?
- Давай вернемся в больницу, - отозвалась мать встревожено. – Пусть врачи посмотрят.
В больнице они встретили профессора, который занимался лечением Людмилы. Он напомнил, что подошло время очередного обследования, попросил Люду зайти к нему. Вскоре в кабинет торопливо пробежал еще один доктор, потом другой. У Тамары упало сердце. Она поняла, что произошло что-то серьезное. Наконец ее тоже пригласили в кабинет. Сообщили, что с ее дочерью случилось невероятное.
Все раковые клетки, оставшиеся в горле после операции, собрались вместе. Их покрывала прозрачная круглая пленочка, похожая на небольшой шарик.
Удалить этот шарик хирургическим путем будет несложно.
Через несколько дней они уже уезжали домой. Профессор провожал их до самой двери.
- Потрясающе! – продолжал поражаться он. - Вам удивительно повезло. Я даже в учебниках такого не встречал. Этот случай надо будет обязательно описать в научном журнале. Вашей дочери не нужно больше никакое лечение. Да-да, она абсолютно, стопроцентно здорова.
…В этой истории нет никакого вымысла. Только имена героев по вполне понятным причинам изменены. С тех пор прошло несколько лет. Тамара несет данное ей послушание в церкви. Они с мужем давно обвенчались. Венчалась, когда выходила замуж, и Людмила. У нее уже растет трое детей.

[Валентина М]

Нашла в интернете такой рассказ:
Мужское счастье

День начинался как обычно: ровно в семь часов утра прозвучал привычный сигнал «Маяка». Сын из-под одеяла протягивает пальчик, как бы говоря: «Еще минуточку на "отхождение" ото сна. А через мгновение он уже покорно протягивает свои ручонки и, не открывая глаз, обхватывает шею своего «папулечки». Таким было начало ежедневного утреннего ритуала. Делалось это с радостью.

Начало дня всегда наполнялось неистощимым зарядом положительных эмоций. Каждое утро, и тоже по сигналу «Маяка», взявшись крепко за руки, мы, переполняемые любовью, радостно шли в школу.

-И сколько вы будете своего сына в школу водить за руку, как несмышленого малыша? – почему-то ревностно замечали знакомые.

-Я не малыш, а мужчина, - с гордостью отвечал сын.

На лицах знакомых появлялась нескрываемая ухмылка. Многим было в диковинку видеть такие отношения.

-Папа, а па…! Я в учебнике по истории прочитал очень интересный материал. Скажи мне, а что такое инквизиция?

-В XIII веке папа римский учредил церковный суд, который и получил название «инквизиция», что в переводе на наш язык обозначает «расследование».

-А почему людей сжигали заживо на костре? – от этих слов мне стало как-то не по себе. Я не сразу нашелся, что сказать. Меня самого почему-то очень волновала именно эта страница из далекой истории. Но почему? Кроме нагромождения сумбурных мыслей, в голове ничего путного не появлялось.

-Суд, как правило, осужденных объявлял «еретиками», а потом подвергал их жестоким пыткам. Не одно столетие в Европе пылали костры инквизиции. Так церковь мстила каждому, осмелившемуся подвергнуть сомнению устои общепринятых канонов. А вообще, преследовали буквально всех, кто «мыслил не так, как все».

-Это же несправедливо! – заключил сын после некоторой паузы.

-Тогда на это смотрели по-другому. Более того, казнь преподносилась как публичное зрелище.

-И на убийство можно смотреть, как на зрелище?

-Не только смотреть, но и получать от этого удовольствие.

Некоторое время шли молча. Разговор оказал на нас неизгладимое впечатление.

-Папа! Я еще хочу тебя об одном спросить, - начал было сын.

-Да, я слушаю тебя.

-Ой, «потерял» мысль! – неподдельно расстроился малыш.

-Не расстраивайся. А ты вернись туда, откуда задумал меня о чем-то спросить, - обнадежил я малыша.

-Ой! «нашел» свою мысль! – радости не было предела.

Так мы проводили каждое мгновение, насыщенно и интересно. Складывалось впечатление, что кто-то пытался наполнить наш мир ощущений неистощимой энергией.

Скажем, делаю я что-то по хозяйству, здесь же рядышком пыхтит и мой мужичок. Нас невозможно было представить друг без друга. В то же время нам сложно было спрятать от внешнего мира свое мужское счастье.

Как-то однажды, во время прогулки, сын оборвал свой очередной анекдот неожиданным вопросом:

-Папулечка, ты меня очень любишь?

-Сыночек, милый мой! Кровинушка моя! Неужели ты засомневался в моих чувствах?

-Нет! Просто я без тебя не смогу жить.

-!?

Только крепкое объятие смогло скрыть мужские слезы. Никто не помнит, сколько времени мы так простояли в скверике. В тот день больше ни о чем не говорили. Чувствовалось какое-то внутреннее напряжение. Только перед вечерним «обнимончиком» мы как-то по особенному посмотрели в глаза друг другу.

Я не раз ловил себя на мысли, что мужчина, наверное, не должен так любить. Но ничего с собой поделать не мог.

Я и сын как паутинка в бескрайней пустыне. Мы с жаждой наслаждались беспредельным мужским счастьем, одаривая друг друга неиссякаемым потоком любви, уважения и доверия.

В какой-то момент меня вдруг посетило озарение: я вдруг понял, почему так взволновала меня история о средневековой Европе, рассказанная недавно сыном.

Да, в нынешнее время нет судов инквизиции. Но есть суд «людской». Это гораздо страшнее. А если этот суд основывается на зависти, то защитить себя бывает крайне сложно, порой невозможно. «Или ты любишь, как все – или тебя отвергнет общество». Эта мысль не давала мне покоя ни днем, ни ночью.

Мы невольно ощущали, что наше счастье будет подвергнуто жестокому испытанию (сродни костру инквизиции). Сможем ли мы уцелеть и при этом сохранить духовное богатство наших идеалов? Этого никто не мог предсказать с полной уверенностью.

Мы с сыном продолжали жить друг другом. Наслаждались каждым мгновением. Все у нас ладилось.

В любой теме находили общие точки взаимопонимания. Как-то ночью сын с ужасом окликнул меня:

-Папа! Где ты?

Увидев меня, он сразу же успокоился. Перевернулся на другой бок, и снова послышалось его равномерное посапывание. Даже во сне он не хотел терять душевной связи со мною и ни на миг расставаться.

Почему наши отношения так раздражали окружающих? Мы ведь никому не мешали. Нам нравилось быть вместе. Что же в этом плохого? Оказывается, плохо то, что мы обладаем богатством, которого у многих нет. Самое действенное средство борьбы со счастливыми - это устроить им публичную казнь. Притом, сделать это изощренно, чтобы жертвы как можно дольше мучились. Чем не методы средневековья?

И, действительно, очень мало встречали людей, искренне радовавшихся нашему мужскому счастью. Чаще приходилось сталкиваться с неподдельной иронией и нескрываемой враждебностью. Вскоре мы уже на себе стали ощущать негативное воздействие внешней среды.

…Этот день ничем не выделялся на фоне других. Все та же «минуточка» на "отхождение" от сна, все тот же утренний ритуал. Казалось, ничто не могло омрачить мужской дружбы. У сына – учеба, у меня – работа.

День прошел в привычном ритме. И на этот раз мы встретились (сын первым приходил домой) и вместе с той же жаждой наслаждались прекрасными мгновениями жизни.

Решили навести порядок в квартире. Улыбки. Шутки. Вскоре все преобразилось: квартира заблистала стерильной чистотой, повеяло освежающим «ароматом» уюта.

-Папа, угости меня чашечкой кофе.

-С удовольствием.

Кофе пили молча. В это мгновение я впервые почувствовал «сердечный укол». Попытался было сделать вид, что ничего не случилось.

-Папа, человек может овладеть искусством умирания?

Я был ошеломлен серьезностью вопроса. Но больше всего меня удивило то, что я и сам неоднократно задумывался над этим вопросом. «Вот тебе и несмышленыш», - подумалось мне.

-Знаешь, человек вполне реально может осмыслить ситуацию, в которой сам оказался. Ты, наверное, слышал фразу типа «умер не своей смертью»?

-Да, папа. И очень часто.

-Так вот, человек может по-разному умирать. Осмыслить смерть – значит умереть достойно. Но смерть – не единственный способ самореализации. А не своя смерть – это смерть, из которой нельзя извлечь созидающий смысл.

Необходимо приобретать опыт именно своей смерти, тогда чужая смерть тебя не будет пугать. На этот счет созданы даже целые философские трактаты.

-А существует тот свет?

-Тот свет – это просто вещи иначе освещенные. Кто-то утверждает, что внезапная смерть – это благо. Как сказать. Внезапная смерть, как правило, настигает лишь тех, кто к ней не подготовился.

Если больной научится любить свою болезнь, то он приблизится к святости. Это не преувеличение. Просто, есть боль, которая приходит от Бога. Боль может приходить как из нашего будущего, так и из прошлого.

«Вот почему, в который раз, вспоминается средневековый суд инквизиции». Нужно постигать азы страдания, чтобы быть Человеком.

По внешнему виду сына можно было определить, что он полностью удовлетворил свое любопытство.

Потом, улыбаясь, пошли в детскую. Я попытался было вытащить ящик с игрушками из-под детской кроватки. На этот раз приступ повторился с такой силой, что перехватило дыхание. Я невольно присел на корточки, облокотившись на кроватку.

-Сыночек, - еле сдерживаю очередной приступ, - я, кажется, на этот раз не выдержу.

-Папочка, не оставляй меня! – и его глаза наполнились горошинками слез.

-Ты мужчина. Держись. Наше мужское счастье ничто не сможет омрачить. Душевная нить не может разорваться физической смертью.

-Папочка, не оставляй меня. Я не смогу жить без тебя. Неужели Любовь не сможет спасти наш союз?

-Я люблю те…, - и в это мгновение моя голова поникла на плечо сына. Свет померк в моих глазах.

«Опять разрушились твои планы, выбили из колеи новые проблемы, вдобавок ко всему нагрубил кондуктор. И ты сидишь на облезлой лавочке в парке, ненавидишь весь мир, не подозревая даже, что мир отвечает тебе тем же. Поэтому у тебя так сильно разболелась голова. Поверь, аспирин не поможет, ведь дело не в проблемах, а в тебе.

-Кто ты? Почему я тебя ни разу не видел, прекрасная Фея? Я что - умер?

«Отвлекись на пару минут, продолжала прекрасная Незнакомка, не обращая внимания на мои вопросы, постарайся лучше понять, о чем спорят воробьи в кустах сирени. Если честно, они и не спорят, слишком уж бестолковы, чтобы вести какие-то дискуссии…

То ли дело человек - единственное животное, которое матушка Природа соизволила наделить разумом, забыв дать подробную инструкцию по эксплуатации этого непонятного прибора. «Вот почему наше мужское счастье многим мешало». Один ваш философ утверждал: «…Он (человек) не может избавиться от разума, даже если бы захотел; он не может избавиться от тела, пока жив. «Значит, я еще жив, если не вижу себя со стороны?», и тело заставляет его желать жизни».

Поэтому для человека «его собственное существование является проблемой; он должен ее решать, и ему от нее не спрятаться. «Неужели мы не смогли в полной мере решить эти проблемы?»

Вот вы и стараетесь отвечать на поставленные жизнью вопросы, ищете в ней смысл, ставите себе цели, которые хотите достичь. Но не все так просто, как представляется в мечтах. Мир бывает в действительности несправедлив к вам.

Вы доверяете, а вас обманывают, вы говорите правду, а вам не верят, вы желаете добра – вас не понимают. Тогда и опускаются руки, горячее сердце в груди бьется спокойнее, и очень скоро вы превращаетесь в тех, кого еще недавно пытались изменить, «направить на путь истинный».

И это мудрость? Нет, мудрость не в том, чтобы пассивно обвинять кого-то в чем-то. Давно пора понять, что судьба любого человека зависит лишь от него самого. Поэтому и начинать изменять мир надо с себя».

-Да, теперь я понял суть своей проблемы. Изменяя себя, мы не учли особенности внешней среды. Во все времена «белых ворон» в черной стае истребляли. С этим нужно было считаться. И готовить собственную защиту необходимо было, исходя из этих особенностей. Изменяя себя, стремись изменять (очень деликатно) и, окружающую тебя, внешнюю среду.

-А если кто-то считает себя обиженным?

«Пусть вспомнит, не обижал ли он сам своих друзей, близких, родителей. Все справедливо.

Кто-то думает, что его обделили. А сам он всегда помогал другим, если его об этом просили? И здесь также нет несправедливости. Вы ищете причины собственных неудач в других людях, в обстоятельствах, а может, причина в вас самих?

Я уж не говорю о том, что вы вообще разучились любить. «Странно, а я думал, что в этой области у нас не было проблем». Любовь блокирует программу уничтожения другого человека.

Неужели ты не замечал: твоих недругов радует, что ты злишься. Улыбнись! Не придумано ничего лучшего, как их поставить в тупик. Учись постигать азы Любви. «Значит, я еще не потерял такой возможности? Прекрасно!»

Люби друзей такими, какие они есть, врагов – за то, что они дают необходимый стимул к самосовершенствованию, каждый день нашей жизни – за то, что он больше никогда не повторится. Люби жизнь! Иначе она тебя не полюбит.

Да, сложно любить. Этому учатся от первого до последнего дня существования. В этом кроется истинный смысл жизни. Она не может быть только благом или только злом. Жизнь – это испытание. Ты должен его выдержать. От этого зависит не только твое будущее.

Помни об этом. А чтобы видеть перспективы будущего, тебе необходимо научиться видеть в окружающем мире не только негативные грани, но и положительные.

Счастье в том, что ты можешь мыслить и чувствовать. Воробьиная же жизнь скучна именно потому, что для разрешения их птичьих проблем не нужно быть человеком. Так что не грусти.

Ты ощутил, что в груди твоей снова пульсирует жизнь? Улыбаешься? Правильно! Мысль материальна, так пусть материализовываются только светлые мысли.

Жизненная тропа твоя не оборвалась. Меньше злись. Радуйся жизни. Ты не зря родился. С тобой удача! Пока…»

Через мгновение я приподнял голову и увидел лежащим на моей груди обессиленное от слез тело сына.

Сын шевельнулся, потом нерешительно открыл покрасневшие глаза:

-Я знал, что ты не умер. Ты живой. Я с тобой. Знаешь, а давай нашей Любовью поделимся с теми, кто в ней нуждается!

-Мы теперь многое изменим. Хотя бы потому, что уже сами изменились.

-Папа, я тебя люблю.

-А я тебя.

-Может, это и есть настоящее мужское счастье?!

Я ничего не сказал, лишь молча прижал сына к себе, и мы обнялись, больше не сдерживая своих эмоций.

Жизнь продолжалась…

[Ирина_ 2008]

Ольга Рожнёва: Звонок по сотовому телефону



Эта история случилась со мной на днях, когда я ездила из Оптиной Пустыни в Козельск по послушанию. Послушание выполнила. Пришла пора возвращаться в монастырь. А день уже заканчивается, маршрутки перестают ходить. Вот и в Оптину последняя по расписанию пошла. Бегу я за ней, а сумка тяжёлая. Нет, точно не успею… И не успела. Можно и пешком, конечно, дойти, но вот поклажа моя… Да и устала под конец дня…

Подходит рейсовая маршрутка, которая по городу ездит. Пустая почти. Сажусь я в неё и спрашиваю: «А вот только что Оптинская маршрутка ушла. Мы её не догоним на какой-нибудь из городских остановок?»

Водитель оборачивается ко мне не спеша. Смотрит на меня тяжёлым взглядом. Сам здоровый такой. Ручищи на руле огромные лежат. «Вот это здоровяк», – думаю…

А он отворачивается и угрюмо так цедит сквозь зубы: «Не, не догоним». Достаёт из кармана сотовый телефон и начинает кому-то названивать. «Ну, – думаю, – конечно, если ты во время движения своей маршрутки ещё и по телефону будешь лясы точить, то точно не догоним». А он так спокойно чего-то там болтает. Сижу я и злюсь на саму себя, что на маршрутку опоздала, на погоду дождливую, слякотную. На здоровяка невежливого. Хотя знаю, что злиться – смысла нет. «Никогда не бегите за уходящим автобусом – это был не ваш автобус…»

И осуждать ведь – тоже нельзя. Сижу и пытаюсь придумать добрый помысел об этом здоровяке. Я когда-то даже рассказ написала «Фабрика добрых помыслов». Там речь идёт о словах Паисия Святогорца. Старец писал о том, что необходимо терпеть немощи окружающих людей, покрывать их любовью. Не поддаваться помыслам осуждения, недоверия.

А для этого придумывать добрые помыслы в отношении окружающих. Пытаться оправдать их, пожалеть. Понять, что, возможно, у них были добрые намерения, просто не получилось воплотить их в жизнь. Пожалеть, даже если этих добрых намерений не было, придумать добрый помысел о таких людях. Старец называет эту мысленную работу «фабрикой добрых помыслов».

Маршрутка наконец-то с места сдвинулась. Здоровяк наболтался. Еду я и пытаюсь добрый помысел о нём придумать. Чтоб не осудить его, а оправдать как-то. «Так, – думаю, – у него, может, мама в больнице лежит. Или дома. Больная. А он ей звонит часто. Даже с дороги. Беспокоится о матери… Или нет. Вот ему срочно нужно детям позвонить. Проверить, что они там делают одни дома… А то, может, жена ждала звонка важного…» Еду и чувствую, что раздражение отошло. Вот и здоровяк мне уже кажется не таким вредным. А что? Хороший, наверное, человек… Просто вот озабочен срочными делами…

Смотрю в окошко: луч солнечный сквозь тучи пробился. Ура! Дождь кончается! Хорошо-то как!

Подъезжаем мы к остановке. Тут здоровяк ко мне оборачивается и говорит: «Догнали мы Оптинскую маршрутку. Пересаживайтесь». Вот здорово-то! И с чего я взяла, что взгляд у него тяжёлый? Обычный такой взгляд… Можно сказать, даже добрый…

Я быстро пересаживаюсь в Оптинскую маршрутку. Она тоже полупустая. Протягиваю водителю деньги. А он спрашивает: «Ну что, чуть не опоздали?» Я улыбаюсь в ответ: «Да, я уж настроилась пешком идти. Вот погода только сырая да сумка тяжёлая».

А водитель, парнишка молодой, улыбается мне и говорит: «Да, пришлось бы вам пешком топать, если б не друг мой, водитель городской маршрутки, на которой вы ехали. Он мне позвонил и попросил притормозить немножко на остановке. Говорит: «Тут пассажирка одна к тебе опоздала. С сумкой большой такой. Ты уж её подожди, ладно? Жалко сестрёнку». Я и притормозил».

Вот тебе и здоровяк угрюмый! Сестрёнкой меня назвал…

Благодарю тебя, отче Паисий, за твоё наставление о фабрике добрых помыслов!

«Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей!»