Рассказы о важном

[КАПЕЛЬ]

Ниночка ,так Лидочка же точно написала - дело в сути . . Разговор о силе жертвенной ,материнской любви . А к тому же ,девочки,вы не забывайте -это только рассказ .

[zlatnina]

Согласна! И от первого лица сильнее пронимает!

[КАПЕЛЬ]

Ниночка ,вырастила гибрид . Ура !

Последняя заутреня

Великая Суббота. 1976 год. 24 апреля по новому стилю...

В десять часов вечера я пришла к своему духовному отцу, чтобы, как обычно (с тех пор, как он заболел), провести вместе Пасхальную ночь. Дочка его поехала на службу в Елохово, а сам отец Александр крепко спал.

В большой комнате на застеленном праздничной скатертью столе стояли кулич, блюдо с крашеными яйцами и цветы у портрета покойной матушки.

Мне стало грустно, одиноко, и, погасив свет, я прилегла на диван. С улицы доносился шум проезжавших машин, но постепенно становилось все тише, и я уснула. Разбудил меня бодрый голос отца Александра:

- Почиваете? А я, хоть и плохой священник, но хочу сейчас отслужить заутреню, уже двенадцать. А вы как, встанете?

Я вмиг соскочила с дивана. Отец Александр стоял в рясе и епитрахили. Мы пошли в его комнату. Я помогла ему завязать поручи, расстелила на письменном столе чистое полотенце, отец Александр положил крест, Евангелие, вынул книжечку с «Последованием заутрени», и служба началась...

Сначала мы «служили» стоя, но, быстро устав, сели рядом за столом и, забыв все на свете, читали и пели пасхальную службу.

Отец Александр делал возгласы, а я была и солисткой хора, и чтецом, и народом. Иногда у меня перехватывало горло и я замолкала, тогда он ободряюще начинал подпевать сам. Когда полагалось делать возглас, голос его звучал тихо, но проникновенно, наполненный внутренней силой: - Яко Тя хвалят вся силы небесные и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков.

По временам он замолкал, и мы тихонько плакали. Не знаю, отчего плакал он, а я плакала от радости, что есть в мире Христос и что я в Него верю.

Пропели все стихиры. Прочесть слово Иоанна Златоуста целиком отец Александр не смог.

- Дочитайте с дочкой, когда она вернется, - сказал он, - а сейчас еще помолимся.

И он начал читать ектению. Читал не по служебнику, а свою, импровизированную. Читал, откинувшись всем усталым телом на спинку кресла и глядя полными слез глазами на ярко освещенные лампадой образа.

Вначале он молился о мире, о стране, о Церкви, о Патриархе, о духовенстве и о тех, кто хочет стать на священнический и иноческий путь. Затем умолк и снова начал:

- Спаси и помилуй всех, к Тебе, Господи, взывающих и Тебя ищущих, - тут он стал читать длинный список имен своих родных, духовных чад, знакомых. Потом повернулся ко мне и сказал: - Будем сейчас вспоминать и своих, и чужих, в особых условиях находящихся. Если кого забуду, подскажите. Вот Ларе скоро родить... - Он помолчал и опять поднял глаза к образам: - Спаси, Господи, и помоги всем женщинам, готовящимся стать матерями, и тем, которые рождают в эту ночь, и чадам их, появившимся на свет.

И, верно, вспомнив Саню и Сашу, Танечку и Мишу, продолжал:

- Благослови и пошли мир, спокойствие и тишину всем, в брак вступить собирающимся...

А мужей, оставленных женами, и жен, оставленных мужьями, - утешь и вразуми.

Спаси и наставь деток, без родителей оставшихся.

Сохрани стариков в их старости. Не дай им пасть духом от болезней, печалей и одиночества.

Спаси и сохрани сражающихся в бою, тонущих в морской пучине, подвергающихся насилию и нападению злых людей.

Огради одиноких путников, идущих по дорогам и заблудившихся в лесной чаще.

Спаси бездомных и дай им верный приют, накорми голодных, огради от всякой неправды и злого навета заключенных в тюрьмах и лагерях и пошли им утешение и свободу.

Помилуй прокаженных, больных всеми болезнями, какие есть на свете, калек, слепых, слабоумных.

Помилуй, дай светлую пасхальную радость живущим в инвалидных домах, всем одиноким и обездоленным людям.

Прими души всех умирающих в эту ночь, дай жизнь и облегчение лежащим на операционных столах, вразуми врачей...

Тихо шелестела старенькая шелковая ряса при каждом движении отца Александра.

Он закрыл руками лицо и замолчал. Потом спросил:

- Кажется, всех помянули?

Я вспомнила своего соседа Юрочку, его жуткого брата, и сказала:

- Пьяниц забыли.

- Всех, кто в Твою Святую ночь бражничает, бесчинствует, - умири, вразуми и помилуй, - устало прошептал отец Александр.

Светила лампада перед Нерукотворным Спасом, смотрели на нас с темного неба редкие звезды, а мы сидели, старые, немощные, и молились Воскресшему Господу, победившему и старость, и болезни, и самую смерть.

Из книги "Непридуманные рассказы"

[Лидия]

Дочка

Товарищ мой - серьезный парняга, всего в жизни повидавший. Оставалось ему до конца срока где-то два месяца. Жена приехала на длительную свиданку. Хорошая девка. Восемь лет его ждала. И вот, перед самым концом срока, написала ему, что беременна. А он очень хотел ребенка. Девочку хотел. И обрадовался. А когда освобождался, его все парни встречали. И жена. И он отвел ее в сторону, и спросил: "Ну, как?" А она покачала головой: "Да нет, задержка просто. Показалось". Он расстроился было. Но быстро забыл об этом. Потому что нет на свете сильнее праздника, чем день освобождения.
И вот прошло несколько лет. И он поднимался к себе домой, на пятый этаж, где они жили с женой в маленькой хрущевке. Поднимается он по ступенькам, думает о своем. И вдруг на четвертом этаже чувствует, что его кто-то за мизинец держит. Смотрит, а это маленькая девочка в белом платьишке рядом с ним топает. Маленькая. Идет пыхтит. Как все детки, ставит сначала одну ногу на ступеньку и приставляет к ней другую. Он удивился и говорит: "Ты кто?!" А она говорит: "Папа, ты что, это же я, твоя дочка". Он перехватился - маленькая теплая детская ладошка в руке.Наклонился, посмотрел на нее, спрашивает: "Как тебя зовут?" Она покачала головой и говорит: "Никак". А они уже поднялись на пятый этаж. И она остановилась перед дверью. Он говорит: "Пойдем, зайдем!" А она покачала головой и говорит: "Я к вам не пойду. Вам самим места не хватает". И пошла вниз. А он хотел побежать за ней. Ослаб разом. Сел на ступеньки, смотрит ей вслед и тронуться не может. И сидел так, пока Ленка не вышла из квартиры. Он сидит и молчит. Она положила руку ему на плечо: "Саня, ты чего?" А он ей вдруг говорит: "Ленка, а ты перед тем, как мне освободиться, аборт сделала". Она помолчала и говорит: "Прости, что не сказала. Уверенности не было. Дрогнула. Какой ребенок? Самим места не хватает..."

[LASNAT]

"Если мать любит своего ребенка-так она отдаст себя на кусочки резать,лишь бы ему было хорошо.Она примет любое страдание.И ей от этого будет хорошо..."Епископ Пантелеимон
Но бывают и такие сыновья...Рядом со мной живет старушка,слепнет,ухаживает за мужем инвалидом.Есть двое детей:сын и дочь.13 лет живем бок о бок с ней ,так редко приезжают к матери,по пальцам можно пересчитать.И то за деньгами,за ее крохами...А,она их все время оправдывает:работа,дети,некогда им.А,сама голосит в огороде от одиночества,думая что я не слышу....
Помогаю ей как могу.Очень жалко ее....

[КАПЕЛЬ]

Девочки -это жизнь. Жаль старых ,беспомощных стариков. Потому и призываю всех- давайте делать добро ради наших ушедших любимых .Давайте творить милостыню. Старым людям иногда ласкового слова достаточно . Они ,как малые дети . Помоги всем Господь.

[КАПЕЛЬ]

Об одной чудотворной иконе

В третьей деревне… впрочем, почему же в третьей – в двадцатой, тридцатой, сороковой… мы остановились по наитию у крайнего дома и через пять минут знали, что у тети Паши хранится после разрушения церкви настоящая чудотворная икона. И хотя икона могла оказаться вовсе не интересной с точки зрения живописи и собирательства и хотя не было никаких надежд на эту икону, если бы даже она оказалась рублевской, все же не посмотреть на настоящую чудотворную было никак нельзя.

Дом у тети Паши оказался на замке. Соседка, чистившая на крылечке морковь, посоветовала:

– На зады ступайте. Она с серпом на зады пошла, режет картофельную ботву.

Увидев нас издалека, тетя Паша распрямилась и не резала больше, не нагибалась, ждала, когда подойдем и объясним, в чем дело. Она оказалась не старой женщиной, правда несколько блеклой, будто живет без солнца и воздуха.

Тетя Паша охотно повела нас в избу, хотя и поглядывала искоса: что за оказия, молодые люди, а заинтересовались иконой. По пути она рассказывала нам про свою святыню:

– Явилась она около родничка. У нас между двумя селами глубокий овраг, в овраге родничок. Вода светлая, студеная. Вокруг самого-то родничка – сруб. Вокруг сруба – осока и белые душистые цветы. Чистое место, свежесть. Там в осоке около родничка она и явилась. Нашел ее мальчик девяти лет. Ну, тогда дети были воспитанные. Мальчик свою находку принес в церковь, к священнику. Что ж, поставили ее в церкви, помолились и разошлись. А ночью она исчезла.

– Из запертой церкви?

– То-то вот и оно. Исчезла, как и не было. Догадались посмотреть около родничка. Пошли, а она в осотке на прежнем месте, где и нашел ее девятилетний мальчик. Ну ладно. Опять принесли ее в церковь, опять помолились, а в душах – смятенье.

– Значит, недавно дело было, если вы так подробно помните?

– Что вы, это было давно, в старину. Рассказывают, передается.

– Вы так рассказываете, будто сами присутствовали при этом.

– Мне и самой иногда кажется, что я там была. Наверное, потому, что теперь-то я на нее как следует нагляделась. Привыкла к ней, и кажется мне, знаю ее давно. И представляется, как все там происходило, и мальчик представляется, и жуть, которая нашла на всех, когда и в третий раз она снова ушла из церкви и снова оказалась в осотке около родничка.

– Неужели и в третий раз?

– Да, и в третий.

– И что же решили предпринять?

– Пошли за ней с крестным ходом. Собрался весь приход, все окрестные деревни. Вынесли хоругви, вынесли другие иконы на полотенцах. С церковным пением и с колокольным благовестом пошли.

– И больше она не уходила?

– После этого она успокоилась и стояла в церкви до самого закрытия. Чтили ее. Все самые сердечные молитвы к ней несли. Да и как не чтить, мало того, что святая – красавица немилосердная. Ни в сказке сказать, ни пером описать.

Женщина оговорилась, конечно, насчет красоты, – она хотела сказать «милосердная красавица», а вышло наоборот. Я же подумал: какая интересная оговорка. Всякая красота есть власть, и власть непреложная, безоговорочная, повергающая к ногам своим либо поднимающая до себя. Красота есть то, чему невозможно противостоять, и, значит, она действительно немилосердна.

– Да, ни в сказке сказать, ни пером описать. Чтили ее, как чтили бы живую царицу. За десять шагов на колени опускались. При больших-то грехах ползком ползли, глаз не смели поднять. А теперь вот… – тут женщина счастливо улыбнулась… – А теперь вот мне, простой деревенской бабе, бедной бабе, пришлась.

– Как пришлась?

– Когда церковь закрыли, одна женщина ее спасла и спрятала у себя. Потом так получилось, что женщина эта из наших мест переехала в город. Ну вот, призывает она меня, велит прийти в ночной час, дает икону и говорит: «Поручаю тебе, Прасковья, хранить. Я ее с собой взять не могу, потому как она здесь явилась, здесь ей надлежит быть, в этих местах».

– Почему же именно вас призвала хранительница иконы?

Тетя Паша опять счастливо и смущенно заулыбалась:

– Значит, так мне было написано. А за что мне такое счастье, этого никто не знает, не знаю и я сама.

Пока тетя Паша рассказывала, мы дошли до избы. В избе у тети Паши чисто, прибрано, полы скобленые, на окнах занавесочки, на полу пестрые половички.

Я ожидал, что как войду в дом, так и увижу большую церковную икону, стоящую в переднем углу и сияющую окладом, ибо невероятно, чтобы чудотворную не украсили окладом, и невероятно, чтобы тетя Паша не чистила его до сияния. Однако ничего мы в избе не увидели, кроме обыкновенной полочки и трех обыкновенных домовых икон на ней. Тетя Паша встала на лавку, перекрестилась, взяла с полки ту икону, которая стояла слева, и бережно положила ее на стол.

Это была «Казанская Божья Матерь» в окладе. Свободным оставался только один лик Богородицы да еще, разумеется, лик младенца. Плотная, тяжелая, породистая доска изогнулась от времени. Шпонки вывалились и потерялись. Пазы такие же черные, как и сама доска. Под окладом угадывается двойной ковчежек. Одним словом, «Казанская Божья Матерь» XVII века.

И все-таки это была не обыкновенная «Казанская Божья Матерь». Я не думаю, чтобы все рассказанное тетей Пашей настроило нас на романтический лад. Нет, просто написанная неведомым живописцем Богородица была неимоверно, неправдоподобно красива. Она была красива не красотой живой, полнокровной, горячей женщины, вызывающей по законам жизни и по законам женской красоты неясные и затаенные мечты, но той красотой… трудно даже и объяснить. Недавно я читал хороший роман о древнем Новгороде и вычитал там один эпизод. Купец заказал живописцу икону – «Параскеву Пятницу». Живописец, чтобы угодить купцу, решил списать Параскеву с молодой купеческой жены Домаши. Вот икона готова, принесена, и купец впервые взглянул. Дальше я выпишу несколько строчек, потому что лучше не скажешь.

«Смотрел Олекса и постепенно переставал слышать шум. Параскева глядела на него глазами Домаши, промытыми страданием и мудрой жалостью. И лицо вроде не похоже: вытянут овал, удлинен на цареградский лад нос, рот уменьшен… Прибавил мастер лет – и не стара еще, а будто выжгло все плотское, обыденное: ушло, отлетело и осталась одна та красота, что живет до старости, до могилы… красота матерей».

Молодой романист заикнулся все же о возрасте, но здесь и в голову не пришло бы прикидывать, скольких лет женщина изображена на иконе. Нет возраста, нет времени, нет никакой суеты, а есть иная ценность, иная красота, может быть сам дух красоты, воплощенный, однако, в живопись, на черной как уголь, не по размерам тяжеловатой доске.

Полная, безнадежная недоступность для нас необыкновенной иконы делала ее еще прекраснее и неповторимее. Но нам оставалось только посоветовать тете Паше, чтобы она ни в коем случае не мыла икону водой.

– Что вы, что вы, – заверила нас тетя Паша, – я ее в крайнем случае маслицем, да и то редко, на очень большие праздники.

Несколько крупных жемчужин уцелело на окладе. Но жемчуг потускнел, умер. Известно, что жемчуг всегда умирает без соприкосновения с живым человеческим телом.




Из повести Владимира Солоухина "Черные доски

[КАПЕЛЬ]

Пашка

Татьяна Потапенко.

Пригородный поезд лениво тащился через мост. Внизу осенним холодом поблескивала река, придавая стального оттенка отражающимся в ней небу и облакам. Вдалеке цветными пятнами разной формы мостились рощицы и заросли кустарников. Солнце радостно разливалось по лугу, весело прыгало солнечными зайчиками в крошечных озерцах и лужах. Катюша сидела у окна и с любопытством и восхищением следила, когда снова из лужи выпрыгнет веселый озорник, и ей придется зажмуриться.

Катюша была учителем истории. После института она попала по распределению в деревню с пряным названием Тминов. В детстве Катюша раза два бывала в деревне в гостях, и когда узнала о распределении, ее это несколько испугало. Но будучи человеком жизнерадостным, она решила про себя, что быть счастливым и работать интересно можно в любом уголке земли, и вообще, счастье – это ощущение души, не имеющее ничего общего с внешними обстоятельствами жизни.

Работа вполне подходила для творческой натуры Катюши, и вскоре она полюбила луга и реку, утреннюю дымку, стук колес поезда, и ощущения свободы и покоя, которые возникали каждый раз, когда она глядела вдаль, туда, где небо сходилось с землей, а ей казалось, что это было так близко. Детей Катя не боялась, и после нескольких "проверок", с которыми она быстро справилась, продемонстрировав перед детьми свою волевую и требовательную натуру, «историчку» стали уважать. Одно обстоятельство, однако, несколько пугало Катю: ее сразу же назначили классным руководителем. Это было на самом деле трудно. Катя не знала деревенских нравов, ей неизвестно было, что творилось за высокими оградами, и только по широким откормленным кошачьим мордам, иногда подозрительно поглядывающим с заборов, она могла догадываться о характерах их хозяев. Но Катя верила в людей, и в себя, поэтому сразу решила, что она справится, или, по крайней мере, приложит все усилия.

Класс, который достался Катерине Анатольевне, был маленьким, и это ее радовало. 10 человек – мечта любого педагога. Можно уследить за каждым ребенком, войти в душу, согреть теплом и любовью. Именно в этом видела Катя свое предназначение.

Классного руководителя дети приняли как-то сразу, и все шло хорошо. Но однажды на переменке Катюша вдруг услышала: Чернобылька! – и увидела растерянное лицо Марины. Огромные голубые глаза вмиг опустели. Марина виновато поежилась, отвернулась и тихо вышла из класса. Шел 1987 год – полтора года после Чернобыльской трагедии. В учительской Катя узнала, что семью Марины эвакуировали из Припяти, в Тминове они жили у родни, а сельсовет достраивал им дом.

Почему у них нет сострадания? - думала Катя. Марина уже вся какая-то поломанная, потерявшая уверенность, заискивающе заглядывающая в глаза своих одноклассников. Она не умела думать, у нее не было своего мнения, и Кате казалось иногда, что Марина, не начав жить, уже хотела не жить, не быть собой, быть кем-то другим, из своих, из здешних. Но невозможно не быть собой, просто невозможно! – думала Катя.

Особенно старался Пашка – конопатый мальчишка с бронзовыми волосами и звонким мальчишеским голоском. Пашка был лидером, его авторитет был безоговорочным. С Мариной не дружили, ее стыдились, над ней смеялись, а ей даже не было обидно - она только тихо опускала глаза. Но Катюша смириться с этим не могла. Она вспомнила, как на практике в пионерском лагере 7-8 летним детям пересказывала «Портрет Дориана Грея», и как в громоотвод их домика с треском ударила молния как раз в тот момент, когда кто-то из детей спросил Катю, что такое совесть. Как весь следующий день дети донимали ее взрослыми вопросами, а она с улыбкой отвечала, удивленная тем, что история смогла так потрясти их воображение. Вот и сейчас надо было придумать нечто веское, что могло бы пошатнуть сложившиеся стереотипы отношений. Достоевский! Вот кто ей поможет! На следующий классный час Катерина Анатольевна пришла с тяжелым томиком в руках, раскрыла его на заложенной странице и начала читать. Это был рассказ о Мари – девушке, которую обесчестил заезжий офицер, за что она была отвергнута всеми, и даже мать не пускала ее на порог родного дома. Дети с удивлением и ужасом следили за сюжетом, совсем не смеялись, оттого что главного героя звали Идиотом – да и как можно назвать идиотом человека, который был таким добрым. И когда дошли до эпизода, где Мари умирала от туберкулеза в окружении полюбивших ее детей, в классе начали раздаваться всхлипы, а личико Марины зарделось и сосредоточилось. Дочитав историю, Катерина Анатольевна задала детям пару вопросов, высказала свою точку зрения на то, какими должны быть отношения между людьми, и классный час закончился.

Девочки всей гурьбой кинулись к Марине. Кто-то извинялся, кто-то предлагал провести домой, вместе делать уроки. Марина спокойно и с проснувшимся чувством собственного достоинства вежливо отвечала. Мальчишки молча собирались домой, но видно было по лицам, что души их будто разрешились от тяжкого бремени, и в воздухе почему-то запахло весной, хотя на дворе была холодная мокрая осень.

Но не все было так хорошо, как хотелось бы Катюше. Взгляд ее упал на Пашку и то, что она увидела, ее просто поразило. Пашка был зол. Он порывисто собрал вещи в портфель и, бросив на учительницу сердитый взгляд, пулей вылетел из класса. К счастью дети этого не заметили. Потом в учительской Катюша долго еще сидела и раздумывала. Пашка оказался лидером и в сложившейся иерархии отношениях между детьми, и его поведение в данном случае было объяснимо. Теперь его авторитет был сильно подорван - по крайней мере так воспринял сам Пашка. Ну, ничего, - утешала себя Катя, веря в то, что человеческое сердце не способно долго хранить обиду. Только случилось не так. Пашка не мог смириться. Он перестал учить историю, бросал в адрес учителя насмешливые фразы. Пошатнуть авторитета Катерины Анатольевны ему не удалось, но в душе его происходили нехорошие вещи. Ни попытки наладить отношения, ни встреча с Пашкиными родителями ни к чему не привели, ведь по другим предметам мальчик успевал, и тройкам по истории не придали особого значения. На том дело и закончилось.

Вскоре Катюша нашла работу в родном городе и ушла из Тминовской школы. Она ничего не знала о судьбах своих ребят – Пашки, Марины. Катерина Анатольевна стала опытным учителем, но и много лет спустя она с болью вспоминает Пашку. Вспоминает и все думает, что было не так и чего не сделала она, чтобы вылечить еще одно человеческое сердце.

[КАПЕЛЬ]

Протоиерей Андрей Ефанов.

Успение и сожженная фелонь

Матушка, горе-то какое! Марфа сожгла голубую фелонь!

Да, стоило опоздать матери Конкордии к началу уборки храма к Успению, так все искушения и начались. Уже разбиты две лампады, не нашли голубую катапетасму, а теперь вот самое ужасное! Сгорела фелонь.

Марфа, как звали Нину Сергеевну прихожане за ее усердие к хозяйственным хлопотам при храме, уже разменяла восьмой десяток, и из некогда проворной пожилой женщины превратилась в любимую всеми, но нерасторопную и, что греха таить, мешающую всем старушку.

Но Марфу все любили, и никто не мог сказать ей, что теперь ее помощь часто оборачивалась помехой. Уж много в свое время сделала для храма Нина Сергеевна. За ее труды еще в 1984 году епископ Алексий наградил Марфу архиерейской грамотой, которая висела у нее рядом с образами, не для бахвальства, а потому, что сверху на грамоте были изображены иконы. Потому Марфа справедливо рассудила, что святыня должна висеть рядом со святыней.

Мать Конкордия ускорила шаг и почти бегом влетела в храм. Да, фелонь уже было не спасти – огромная дыра зияла на уровне спины, в самом центре. Форма дыры сразу объяснила все – Марфа забыла про утюг. Годы, склероз.

Однако служить на Успение в чем-то надо. Ни одна из тканей и близко не подходила в качестве заплаты, облачение было новым, софринского производства. Ехать в епархию и покупать новое облачение не было возможности: в долг отец Василий принципиально отказывался брать товар и утварь, а наличных на целое облачение не было. Занять денег тоже не у кого.

Когда в храм пришел настоятель, мать Конкордия уже придумала, чем утешить отца Василия. У отца Савватия больше года служил вторым священником молодой иеромонах Агапит. И монахиня помнила, что оба священника служили в голубых облачениях. Сейчас отец Агапит служит на собственном приходе, значит, облачение осталось свободным. Только ехать надо срочно, иначе к всенощной Успения не поспеть. Отец Василий поскорбел о новом облачении, всего год назад приобретенном бедным приходом, дал матушке денег на дорогу, и мать Конкордия, наскоро перекусив в сторожке, поспешила на автобус.

Праздничные искушения, да еще в пост – самые трудные. Старенький ПАЗик сломался, не доезжая до райцентра, и немолодая уже монахиня вместе с другими пассажирами топала до автобусной станции вместе с другими незадачливыми пассажирами, рассказывая о дивном празднике Успения Богородицы:

- Жила Пречистая вместе с Иоанном Богословом, проводя все свои дни в рукоделии и молитве. Апостолы приходили в Иерусалим к Ней, как к своей Матери, получая в беседах с Ней силы для нелегкого своего служения. И когда пришло время переселиться Деве Богородице в Небесные обители, пришел к Ней архангел Гавриил, сообщая Ей скорое событие Ея Успения и подарив Ей ветвь финиковой пальмы. Когда же почила Пресвятая, то ветвь эту несли апостолы, провожая Богородицу в последний путь. Иудейский священник Афония, пылая гневом на христиан и, особенно на Всемилостивую Владычицу, захотел опрокинуть гроб. Однако тотчас ангел отсек ему обе руки. Уверовал Афония во Христа. Попросил у Него и Его Пречистой Матери прощения, и руки вновь приросли на место. А когда на третий день открыли пещеру, где погребли Всецарицу, то тела Ее там не оказалось. Воскресла Матушка Божия и взошла с телом к Своему Сыну, чтобы царствовать с Ним. Но вновь и вновь приходит Богородица на землю, чтобы помочь бедным страждущим людям в нелегкой их земной жизни.

Монахиню слушали с интересом, смешанным с недоверием. Бывшие пассажиры, теперь путники, были людьми, далекими от Церкви, и для них истории с отрубленными и приросшими руками, с явлением ангелов и воскресением Богородицы были больше сказкой, чем былью. Да и сама монахиня, хотя и привыкли ее видеть в селе, казалась сказочным существом, пришедшим из замшелой глубины веков. Но история, несмотря на кажущуюся неправдоподобность, трогала души слушателей, и это было заметно по их серьезным лицам.

К отцу Савватию мать Конкордия добралась поздно вечером. Батюшка не мог ее принять: вечером пожилой игумен уединялся на молитву и никто его обычно не тревожил. Переночевав вместе с сестрами-постриженницами, утром, сразу после молитвенного правила (а читалось оно так: в 5 утра в келии утренние молитвы, в пол шестого в храме полунощница, утреня и первый час), монахиня подошла под благословение к духовному отцу и рассказала о несчастье. Отец Савватий был удивлен.

- И стоило ехать в такую даль? Облачения у меня все равно нет, я его отдал Агапиту. Но ведь нет ничего проще – на заплату можно использовать палицу, все равно, пока Василия наградят, он себе новое облачение купит. Поезжай скорее да ноги свои береги. Я вот не берег, теперь с палкой ковыляю.

О том, как отец Савватий не берег ноги, монахине было известно. Многочасовые службы, ежедневное служение полунощницы, утрени, вечерни и повечерия в храме, по три-четыре литургии в неделю. Были случаи и совсем необычные. Однажды, выйдя из епархии, отец Савватий опоздал на автобус, и вечер и всю ночь почти бежал 120 километров до своего храма, чтобы не опоздать к праздничной литургии*.

Не случайно отец игумен наказал матери Конкордии беречь ноги. Автобус так и не починили, замены ему не нашлось, и монахиня была вынуждена в малой степени повторить подвиг своего духовника. Был почти полдень, когда мать Конкордия вышла из райцентра, направляясь на свой приход. Часть дороги ее подвезли, но все же не менее 20 километров прошла бедняжка пешком. Когда она зашла в храм, уже читали шестопсалмие. Времени хватило: ножницы, иголка с ниткой да умелые руки монахини сделали свое дело, и на полиелей отец Василий вышел в голубом облачении. Заплата, хоть и была заметна, но в храме, освещенном лишь свечами, это не бросалось в глаза. Служба прошла замечательно.

Нет, не напрасно мать Конкордия так много времени уделяла спевкам. Утром монахиня не смогла встать на ноги. Вера, ее помощница, замечательно справилась с клиросом на литургии, а потом… Потом батюшка вместе с клиросом пришел в домик к подвижнице. Причастил ее, как болящую, на дому. Из денег, наслуженных на праздник, нанял машину. Доехал до аптеки в райцентре и купил какую-то мазь, которая помогла монахине встать на ноги на третий день.

Мать Конкордия уже несколько лет подряд спорила с отцом Василием, убеждая его, что чин погребения плащаницы надо служить именно в день Успения. Нехотя настоятель соглашался. Но в этот раз спорить не пришлось. Без регента такую службу не отслужишь, а регент лежит и не встает. Тут мать Конкордия и поняла, как тяжело престарелым нефедовским прихожанкам отстоять всенощную, литургию Успения, а потом вечером идти на чин погребения плащаницы.

С тех пор в Преображенском храме села Нефедово чин погребения всегда служится на третий день Успения. А для матушки Господь послал еще одно утешение. Обходя с плащаницей Богородицы вокруг храма, она увидела среди прихожан новые лица. Это были несколько женщин, ее попутчиц, с интересом и недоверием слушавших рассказ монахини про праздник Успения во время их вынужденного путешествия от сломанного автобуса в райцентр.

Прошли годы. Отец Василий давно уже протоиерей, новое облачение куплено и уже успело состариться, но палицей батюшку так и не наградили.

* Кажущийся невероятным, но реальный факт из жизни одного священника.

[КАПЕЛЬ]

Живый в помощи Вышняго.

Был обычный осенний день, когда к окнам старенькой избушки на улице Н. подошёл высокий полный мужчина лет пятидесяти, с маленькими бегающими глазками. Он оглянулся вокруг и тихонько заглянул в окно. Хозяйка избушки и не подозревала о постороннем.

Анна Максимовна, или по-простому баба Нюра, сидела на любимом стареньком диване и вязала носки. Баба Нюра была невысокой, худенькой, седой и казалась хрупкой. Этакая старушка-одуванчик. Но видимость эта была обманчивой: мало было дел, которые не умели бы делать её до сих пор ловкие натруженные руки. И голова ещё, слава Богу, работала хорошо, умная она была, эта Нюра. Вот только память в последнее время подводила...

В окна стучали мокрые ветки и бил затяжной октябрьский дождь. А в доме было уютно: потрескивали дрова в печке, горела лампадка перед образами, серая кошка Муся дремала рядом с хозяйкой и потягивалась во сне.

Нюра подняла голову, посмотрела вокруг: хорошо дома! Дом старинный, ему лет сто пятьдесят будет. Когда-то здесь было шумно и весело. Нюра прикрыла глаза, и воспоминания понеслись чередой. В последнее время она всё чаще вспоминала детство, юность. Забывала недавние события, иногда долго вспоминала, какой день сегодня или что случилось вчера. А вот далёкие воспоминания приходили как будто въяве, вплоть до голосов братишек, запаха маминого пирога, журчанья весеннего ручья, где пускали они детьми кораблики, вплоть до мелодии школьного вальса... Нюра вздохнула: когда прошлое помнишь лучше, чем вчерашний день, это называется одним словом – «старость»... Как быстро она пришла...

Она была юной девушкой, когда погибли родители под колёсами грузовика пьяного совхозного шофёра. Нюра не отдала в детдом младшеньких – Колю, Мишу, Клаву. Вырастила, на ноги поставила. Коля с Мишей до сих пор мамой кличут, как и взрослые уже дети Клавы. К ним и поехала Клавдия в гости, навестить. А она, Нюра, осталась совсем одна в этом стареньком доме, таком же стареньком, как сама хозяйка.

– А вот и не одна, – сказала тихо Нюра серой кошке Мусе. Отложила вязание, подошла к иконам, взяла Псалтирь.

– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него…

Сильный стук в окно прервал молитву. Нюра вздрогнула, подошла: в залитом дождевыми каплями стекле маячило мужское лицо. До хозяйки донеслось:

– Откройте, пожалуйста, мне очень нужна помощь!

Нюра открыла дверь, и нежданный гость с порога зачастил:

– Такое дело, значит, я тут вчера ехал, подвозил одного человека. Колесо спустило, и пока я возился, обронил как-то случайно кассету. А она очень ценная! Я снимал свадьбу своего начальника в Германии. И потерял... Начальник сказал: не найду – уволит! Вот приехал объявление дать, чтобы, значит, кто найдёт, вернул. За вознаграждение, конечно! Я за эту кассету... да тыщ десять не пожалею!

– А какую помощь вы от меня ждёте? – строго спросила Нюра.

– Да я ведь не местный, разрешите мне ваш адрес в объявлении указать. Кто найдёт, пусть вам занесут, а я приеду заберу. Вот телефон вам оставлю свой. Помогите, пожалуйста!

Нюра вздохнула:

– Ну, что ж, ладно...

Записав адрес и имя хозяйки, мужчина распрощался. Нюра из окна посмотрела ему вослед и пошла тихонько на кухню. Для себя одной готовить совершенно не хотелось, но всё же нужно было сварить хоть какую-то похлёбку. Да и Мусю пора рыбкой покормить.

Грибная похлёбка была почти готова и по избе разливался её аромат, когда в дверь постучали. На пороге стоял молодой симпатичный парень. Он вежливо улыбался:

– Здравствуйте, я по объявлению. Вот как прочитал ваше объявление, так и пришёл. Вашу кассету я вчера подобрал, принёс в целости и сохранности. Вот, пожалуйста! А мне как раз очень деньги нужны! Семья, знаете ли. Жена, детишки. Третьего ждём, – и он улыбнулся открытой доброй улыбкой.

– Третьего... – повторила Нюра и тоже улыбнулась парню. Он ей сразу понравился. Потом подумала: «Да та ли кассета?» Набрала оставленный ей номер полного мужчины. Тот ответил сразу. Да, кассета была определённо той самой. И на ней было написано: «Германия. Свадьба».

Одна незадача: полный мужчина мог приехать за кассетой только вечером, а обаятельный парнишка не мог ждать: уезжал из города со всей семьёй в деревню к тёще. То на бензин денег не мог найти, а тут такое чудо: на вознаграждение за кассету он теперь и продуктами в дорогу запасётся, и тёще с тестем подарки купит. А тёща ждёт: день рождения у неё, юбилей.

– Юбилей... Продукты в дорогу, – тихо повторила Нюра.

– Вы нас выручите, правда?! – голос полного мужчины в трубке был умоляющим. – Дайте этому пареньку денег, а вечером я вам привезу все десять тысяч... Мы, православные, должны помогать друг другу, правда?

– Правда... – ответила Нюра.

Накинула плащ, взяла зонтик, и они пошли в сберкассу. На книжке у Нюры деньги были: на смерть откладывала... Скоро восемьдесят пять стукнет, пора уж и о смерти позаботиться. Ребятишки, конечно, и сами похоронили бы, но ведь у всех семьи, а похороны нынче недёшевы... Пока шли, парнишка рассказывал о семье, о детях, о том, как ждут они с женой третьего. И Нюра растроганно слушала его бесхитростный добрый рассказ, любовалась искренней, обаятельной улыбкой.

В сберкассе была длинная очередь, и парнишка остался ждать на улице. Нюра стояла в очереди и думала: «Слава Богу, что деньги у меня есть, смогу людям помочь».

Стоять было тяжело, ноги быстро устали, и она стала молиться про себя, как привыкла. Она знала многое из Псалтири наизусть: «Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелам Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих...»

Нюра сняла деньги и вышла на улицу. Она уже хотела протянуть ждущему её парнишке пачку новеньких купюр, но вдруг как будто кто-то подтолкнул её под руку и она неожиданно для себя самой сказала:

– Деньги-то я сняла. Только на улице не отдам. Сейчас ко мне домой вернёмся, там у меня младшие братья должны приехать в гости. Кассету глянут. Я ж в них сама-то не разбираюсь.

Тут же ей стало стыдно за себя: она как бы недоверие проявила к человеку хорошему. И, стараясь загладить вину, добавила:

– Дом рядышком, сейчас быстренько обернёмся. Я тебя похлёбкой угощу... Грибная... Сама собирала грибы – одни белые.

Лицо парня скривилось, а глаза перестали быть добрыми. Он оглянулся по сторонам: кругом шёл народ. Парень злобно прошипел:

– Пошла ты вон, дура старая, со своими белыми грибочками!

И, развернувшись, быстро скрылся в толпе.

А Нюра отшатнулась как от удара, постояла немного, приходя в себя, и побрела домой. Шла и плакала. Было такое ощущение, как будто потеряла она хорошего знакомого, к которому уже успела почувствовать симпатию. Как будто на глазах её исчезла куда-то замечательная семья: обаятельный парнишка и его жена, ждущая третьего ребёнка, и двое малышей, и тёща с тестем, которые где-то в деревеньке собираются праздновать юбилей и ждут не дождутся гостей...

Потом потихоньку стала читать про себя Псалтирь и на душе стало легче. От слов молитвы ушли обида и печаль. Под ногами шуршали жёлтые листья, а дома ждали горячая печь, и серая Муся, и грибная похлёбка. Хорошо!

Подходя к дому, увидела соседку, добродушную и разговорчивую Татьяну. Поздоровались, и Таня с ходу запричитала:

– Баба Нюра, ты смотри никому двери не открывай, тут мошенники объявились, они за пару дней пол-улицы нагрели! Чего ты там бормочешь? Молишься?

И вдогонку Нюре проворчала:

– Ох уж эти бабульки, всё молятся да молятся, а сами ж как дети малые – любой мошенник обманет... Двери, говорю, получше запирай!


Ольга Рожнёва