Галина Толмачева-Федоренко
Василий Иванович и монахиня
Провожающие покинули вагоны... Странные минуты, когда реальность отступает перед воображением! - поезд еще не тронулся, а пассажиры уже в пути и снисходительно машут в окна тем, кто волнуется на перроне.
Возле окна пятого купе плацкартного вагона, находящегося в хвосте поезда, толпилось больше всего народу - целая свадьба во главе с женихом и невестой пришла провожать бравого усатого парня. Усатого звали Василий Иванович, о чем он тут же всем соседям по купе с удовольствием сообщил. Еще поведал, что работает на заводе сварщиком и что с другом, к которому ездил на свадьбу, служил в армии в некоей "горячей точке".
Насчет "точки" он верно приврал, по возрасту его можно было догадаться, что попал парень в аккурат между двумя чеченскими войнами, а иначе, может, и не стоял бы сейчас здесь такой бравый, здоровенный, сияющий добродушием... А почему он приврал, догадаться было легко: у окна примостилась модная, в красном пиджачке, студентка. Ее никто не провожал, но она всё смотрела задумчиво - на машущих руками людей и на нищих - замызганных ребятишек с аккордеоном. Ради студентки, яркой, как райская птичка, Василий и стал делать туманные намеки на свое боевое прошлое. К тому же он по случаю неоконченной гулянки был сильно навеселе. Но более всего воображение его поразило то, что в первом купе ехали две монашенки, а одна из них совсем молоденькая.
На самом деле не только Василий Иванович заметил монахинь.
Полная женщина, ехавшая к сестре в гости, студентка и командировочный, с бороденкой, как у морского пирата, тоже имели наверное свое мнение, потому что не часто увидишь монахинь в поезде, разве в кино, но вслух никто не развязал бы дискуссии на религиозную тему, если бы не Василий Иванович, который, едва поезд тронулся, пошел прогуляться по вагону и столкнулся с молоденькой монашкой. И даже, по его словам, слегка приобнял ее совершенно случайно за талию.
- Смутил девочку! - притворно сокрушался он.
- Как бы ей в грехе теперь исповедоваться не пришлось, - ехидно посочувствовал "пират", которого, как выяснилось, звали Петром.
Студентка Наташа, сердито сдвинув тонкие бровки, вступилась за незнакомку.
- Зачем смеетесь? Они такие же люди, только очень верующие. Им наверное иногда скучно в монастыре. А может она новенькая, послушница, и ей можно еще передумать... И вообще, не такие уж у них наверно строгие правила. Может, они на каникулы домой едут.
- Нет, у них очень строго, - уверил "пират", - Им домой даже письма слать не разрешают...Небось паломники... Или в другой монастырь с поручением.
- Христовы невесты. Жалко их...У них-то там все посты , -вздохнула полная Тамара, покрывая столик бумажной скатеркой, выкладывая пирожки, соленые огурчики, вареную ножку курицы, - Ох, пробовала я посты соблюдать, да при нонешней жизни-то сумасшедшей возиться на кухне некогда с овощами да крупами... И разве мужа, особенно в холода, прокормишь одними овощами? Он у меня продавец крытом рынке, зимой там сплошные сквозняки... Мы вообще-то с ним бывшие инженеры, вот, в торговлю подались. Дочка на парикмахершу учится. Все заняты, некогда. А самая быстрая еда - пельмени. Потому и едим их в любой день. Нарушаем пост... Нехорошо.
- Много ли мяса в покупных пельменях - успокоил Василий - Там больше химии положат. Думаю, их есть не грех.
- Да что они, серьезно? Грех, грех. Смешно! - сказал "пират", поворачиваясь к Наташе.
- А мы в общаге суп варим из консервов. И сгущенку любим.
- Я учился, тоже консервы лопал... эти... как их... котлеты из частиковой рыбы. Тогда на повышенную стипендию прожить можно было, хотя и бедновато.
- Сейчас-то совсем прижали нас. - вздохнула Тамара..
- Зато свобода - успокоил Василий Иванович. - Помните? В телевизоре один герой говорил: "Буду нищим, но свободным!".
- Лживая формула! - взвился "пират" - Поэтому мы самыми несвободными всю жизнь и были. Потому что свобода - это деньги. Не конституции-декларации, а когда человек может купить одежду, еду, какую хочет, и от болячки вылечиться, чтобы не мучила - ведь больной человек УЖЕ несвободен, его болезнь сковывает. А главное, если есть деньги, то можно по всему миру ездить, даже в космос отправиться - для миллионеров тур придумали. Значит, деньги - свобода и есть. А наш народ - самый несвободный, что при СССР хуже всех жили, что теперь. Это для дурачков сказки про свободу без денег.
- Может в чем-то вы и правы, - сказала Тамара. - Только кто его знает что такое свобода по-настоящему.
- Бывают богатые очень жадные, - добавила Наташа. - За деньги свои все время трясутся. Значит они вроде слуг при своих деньгах... и тоже несвободные.
- Когда в армии служишь, то гражданка это свобода - сказал Василий. - А еще...Я вот место одно знаю, деревеньку одну, у меня там дядька двоюродный живет... Как там хорошо! Речка есть, а в ней рыба. Вода из родника чистейшая! Город и дороги большие далеко, никто чужой не заглядывает. Гриба, ягоды - полно! И вы знаете, там точно свобода есть.
- Это до поры до времени - скривился "пират" - Начнут там ядерные отходы закапывать или еще что. Хорошо, если деревеньку Вашу хотя бы как резервацию оставят.
- Почему как резервацию?
- А кто рожать то будет? Народ вымирает. Кто в монашки, кто замуж за границу, кто в путаны...
- Кстати, монашки всегда на Руси были, а народ-то прибавлялся. -сказала Тамара
- А вы думаете, студентки, например, рожать будут? Пособие какое сейчас на детей?
- Но ведь счастье все равно за деньги не купишь - возразила Наташа. - У нас есть девочки, которые богатеньких спонсоров пожилых себе находят, но и им при всех их деньгах любви настоящей хочется. А если кто любит друг друга, даже небогатые, все равно рожать не боятся. Даже мечтают ребеночка родить. Зря вы так сквозь черные очки смотрите. Я считаю, что быть бедным и свободным можно. Даже бедным и счастливым. Говорят же, что с милым рай и в шалаше... Ведь возможен рай в шалаше? - неуверенно спросила студентка "пирата".
- Фантазии! Такие же, в силу которых вы на монахинь смотрите с благоговением. В шалаше хорошо, пока здоров. А если простудились и температура высокая, а ни антибиотики, ни мед вам не доступны, раем шалаш не покажется. Химеры для бедных...
- У богатых свои иллюзии тоже есть, - сказал Василий Иванович.
- А мы не так уж плохо живем! - подхватила Тамара, забыв, что недавно говорила обратное. - Вот угощайтесь все пирожками. Наташенька, кушайте! Вы-то такая худенькая!
Тут и Василий Иванович вдруг, вспомнив, вывалил на стол пакет с едой.
- Вкусностей полно - ребята с собой надавали, - сказал он. - Торт даже вот есть. Ешьте, завтра крем все равно не такой будет.
- Молодцы, свадьбу сыграли! - сказала Наташа. - Ой, весело наверное было!
"Пират" вслед за остальными тоже выложил на стол снедь, из термоса предложил всем кофе, и бутылку пива открыл, и кусок торта себе взял. Поев, Наташа стала читать дамский роман, Тамара принялась за кроссворд. Петр же с Василием, потягивая пиво, продолжали беседовать. Василий Иванович рассказывал про своего друга, что работает он в хорошей фирме. Василий очень за него рад. И рад, что приехать смог, потому что за ноябрь зарплату выплатили.
- Но вот, Петя, все-таки ты не прав, я скажу тебе, насчет свободы. - говорил Василий Иванович, отхлебывая пенный напиток... - Ты про законы говорил, что, мол, они мало значат.
- Законов хороших много, а законников честных - раз два и обчелся. Какой тогда в этом смысл? Не лучше ли уж анархия - вольные кони на зеленой траве, а?
- Анархисты все за батькой идут, у них то ж дисциплина, - возразил Василий. - Так что ты не запутывай, а меня послушай. - Василий повертел в руке вареную картофелину, что лежала на столике. - Вот подброшу я эту картошку а она смотри - опять мне в руку упала. Что такое? Закон тяготения называется. А без этого закона она бы вмиг в космос бы улетела вот так.
- Ну и что?
- А вот представь, человек... Есть у него законы, Богом данные: "не убий, не укради...", а он все равно нарушает, а Земля его носит, носит и не выкидывает куда-нибудь в космос, в геенну огненную, почему это так?
- Может после смерти душа грешника... туда, в геенну летит, и к Богу уже притянуться не может...- отложив роман, заметила дрогнувшим голосом впечатлительная Наташа
- Но наверняка-то мы не знаем. Вот и причина бардака этого кругом. Если бы Бог прямо здесь, в этой жизни наказывал! Ну, типа, украл человек у ближнего своего, а через неделю рука стала сохнуть, сохнуть, пока не отсохла напрочь или пока не раскаялся и украденное не вернул. И убийцам бы сразу наказание приходило - мучаться бы стали кошмарами, по ночам заснуть не смогли, пока на колени перед миром не бросились, не покаялись... вот бы все верили, и законы бы соблюдали, лишнего не хапали бы. И природу бы не губили, красоту радиацией не облучали, химией не травили. Жили бы по правде.
- Да, - сказал пират, - Но это лишь подтверждает, что Бога нету. - и пират тоже подбросил картошку. - А иначе почему Он за собственными законами не следит?
- Потому что человек не картошка, а поумнее, - сказал Василий. - Бог нам такую свободу вот дал. Хошь в одну сторону иди - хошь в другую.. А Он потом посмотрит, чего ты достоин: в вакуум лететь, или к нему притянуться.
- А если все-таки ему просто на нас плевать? Если не видит нас и знать не хочет? Или вовсе его нету. А есть эволюция... от обезьяны... и все, - упрямился Петр. На, Вась, пивка еще выпей. Где он, Ваш Бог-то? Прям, нужны мы ему! Гляньте, когда еще хуже жили?
- А я вот верю, что авось наладится-то жизнь помаленьку, -подняла голову Тамара. - Войны бы не было, а то говорят, что она теперь никогда не кончится..
- Если бы все религии удалось подружить! - сказал Василий Иванович.
- Что, одну религию на всех придумать? - спросила Наташа.
- Нет, зачем. Но пусть они не спорят. Все к Творцу Вселенной идут, но разными тропинками. Как если по дремучему лесу бы шли и искали кого-то, понимаете, кто заблудился. А если будут кучей идти, то не найдут.
- Но ведь это не Бог заблудился, а мы заблудились!
- Может, Бог специально ушел, что бы мы отыскали его. Но если мы и бродим, скажем, по лабиринту и ищем, должны держаться друг друга, а не драться. Перекликаться и быть вместе, хотя и идти разными путями.
- Но любые церковники уверяют, что они-то уж нашли настоящий путь, а все прочие кругом незрячие, - опять пробубнил вредный "пират".- Вот поэтому я никаким попам не верю.
- Да чем они Вам так помешали? -спросила студентка. -А монашки и вовсе тихие, экологию берегут, на земле работают.
-Дурман все религиозный. Ну, когда еще церковь преследовали, я ей сочувствовал а сейчас...Слишком много о ней разговоров...
- А я уверена, что все-таки что-то необыкновенное есть, -тихо начала Тамара, откладывая в сторону журнал. - Вот с моей сестрой младшей однажды что приключилось-то. Слушайте. Приснилось ей страшное -будто ее сынулечка с лестницы падает, а лестница то над обрывом и внизу пропасть. Такой явственный сон. Проснулась она в ужасе...и долго сон не могла забыть, а мама наша в церковь тогда сходила и свечку за здравие внучка поставила, да помолилась. А потом забыли все этот случай и сестренка забыла, растет ее Николашечка маленький, да растет себе. И вот через несколько месяцев поехала сестра с ребенком в дом отдыха в очень красивые места. Там и турбаза, и монастырь, и озера, и горы есть. Там, в доме отдыха она подружилась с семьей, где дети постарше. И однажды дети побежали сами играть, а она отдохнуть под деревом решила. И вдруг монах мимо проходит и говорит: "Что ж ты, матушка, детей одних оставила, они в ту сторону к горе побежали, а там место шибко опасное." Она пожала было плечами, лень ей было, разморило ее на солнышке, да вдруг забеспокоилась - сон тот ей живо вспомнился. - и побежала к детям. И оказалось, что в горе, почти отвесной, ступеньки есть - туристы отчаянные выдолбили, тут и взрослому-то опасно, обрыв рядом, - а дети полезли. Но главное, маленький за ними полез, а они не заметили. Но она успела подбежать, сняла его и старшим спуститься вниз помогла. Здесь никакой благодарностью не выразишь, что монах-то для нее сделал, дав совет вовремя. А почему он здесь вдруг оказался и заметил неладное и упрекнул ее, то только Богу ведомо.
Все переглянулись, "пират" притворился, что дальнейший спор ему неинтересен, только пробормотал что-то насчет случайностей и совпадений. А через некоторое время молодая монашенка, которую так стремился увидеть Василий Иванович, показалась неожиданно в коридоре и прошла вперед.
- Она выглядит юной...но ей может даже около тридцати, - заговорила студентка.
- А один мой прапрадед когда-то монашенку украл из монастыря, - вдруг сказал Петр- вот взял да увез и женился...
- Сейчас она пойдет обратно, и я обязательно попробую заговорить с ней - сказал дрогнувшим голосом Василий Иванович. -Обязательно заговорю.
Вид у него был самый решительный, И, глядя на него, все подумали, что он точно сейчас что-нибудь такое выкинет, а, может, и впрямь предложит незнакомке замуж за него выйти - весь его бравый вид об этом говорил. Но вот монашенка показалась в конце коридора, Василий Иванович встал, поправил усы свои и загородил своей могучей фигурой проход. Девушка подошла ближе, ни тени растерянности, только детская совершенно доверчивость в облике -так идет луч света и нет ему преграды и не будет вовеки, - и Василий Иванович вдруг, наклонив чуть-чуть голову, посторонился, словно давая понять, что он только охранял, так сказать, коридор- для того, чтобы сие небесное создание могло спокойно порхать по нему.
Но монахиня продолжала смотреть с участием, как если бы не здоровенный мужчина маялся пред ней, но маленький мальчик, спрашивающий дорогу. И Василий тогда сказал: "Извините, такой вопрос к вам, по-соседски, так сказать. Вот Бог...Он точно всех видит? Сейчас, например, видит Он меня? Ведь я-то перед ним, кажется что? - меньше ноля, или Он иначе определил?" - вопрос прозвучал неожиданно для самого Василия, но монашенка совсем не удивилась. В ее лице появилась грустная сосредоточенность; она взмахнула пушистыми ресницами, не ведающими косметики, и поэтому особенно невесомыми и светлыми на кончиках, и окинула купе взглядом столь мягким, словно вглубь своей души посмотрела, а не на окружающих. "Бог всех видит" - уверила она и глаза ее улыбнулись, ее простая истина на мгновение стала доступна всем - все и впрямь ощутили, что здесь, кроме них и монашенки есть еще Кто-то.. "Спасибо!" -сказал Василий Иванович. "Спаси Господи..."- тихо отвечала она, все более начиная испытывать смущение, и пошла дальше, а сияние ее слов еще долго оставалось в купе, и никто не спрашивал Василия Ивановича, почему он не заговорил с девушкой о том, как грустна жизнь монахинь и не предложил вернуться в мир. Напротив, все будто прикоснулись на мгновение к миру иному, чудесному, но отчего-то еще было пронзительно жаль и молодую кроткую монашенку и Василия Ивановича, и всех людей...
Рассказы о важном
-
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Евгений Антонов
Шарик
“Не подпускай их, Шарик! Я и сам дойду. Козлы они все. Вы меня поняли, нет?! Козлы вы все!” – орал пьянущий в дымину мужик, барахтаясь в сугробе у обочины тротуара и делая неловкие попытки подняться. Шапка его валялась тут же, а перчаток на нем и вовсе не было, отчего руки его совсем побелели. И Шарик, здоровенная восточно-европейская овчарка, с угрожающим рычанием, оскалив зубы, бросался в сторону любого, кто пытался приблизиться к хозяину.
Поодаль то и дело останавливался кто-нибудь сердобольный из спешащих мимо людей. Некоторые из них даже начинали друг с другом советоваться. В такой лютый мороз бросать человека пьяным на улице – значит обречь его на гибель, но сделать никто ничего не мог.
Пес и сам весь дрожал и, когда не на кого было рычать, жалобно поскуливал и поджимал замерзшие лапы, но службу свою нес исправно. Такое положение дел было, в общем-то, для него не новым, но уж слишком было сегодня холодно.
Иногда хозяину удавалось подняться, и он шел, мотаясь из стороны в сторону, спотыкаясь, что-то бормоча, иногда кого-то громко ругая, но все-таки шел. Шарик бежал рядом и нес в зубах оброненную хозяином шапку. Прохожие их сторонились, лишь изредка кто-нибудь советовал мужику шапку одеть на голову, но он или не слышал, или просто посылал всех подальше.
Становилось уже поздно и совсем малолюдно, а они все никак не могли добраться домой. Нет, хозяин не забыл туда дорогу, Шарик это видел, просто идти у них получалось слишком медленно. Когда они свернули на боковую улочку, хозяин, упав в очередной раз, “залег” уже на долго. Шарику, наверно, стало совсем обидно, ведь они были уже так близки к дому, к теплу, к миске с недоеденной с утра собачей похлебкой. Тут Шарику пришлось сдержать натиск каких-то незнакомцев, которые обломленным с тополя суком пытались отогнать Шарика в сторону, а затем, видя тщетность своих попыток, бросили этот сук в хозяина, крича при этом: “Мужик, вставай! Замерзнешь на хрен!” На это хозяин лишь немного пошевелился и пробормотал что-то ругательское.
Подъехала милицейская машина. Вышедшие из нее люди попытались предпринять то же, что и компания незнакомцев до них, но Шарик, при виде дубинок, чувствуя запах оружия, совсем озверел. На него просто страшно было смотреть. И люди, о чем-то посовещавшись, сели в машину и уехали. Шарик понял так, что они решили подъехать еще раз, позже.
Улица совсем опустела. В окнах расположенных рядом домов начали гаснуть огни. Хозяин совсем затих и Шарик, предчувствуя непоправимое, готов был выть на луну. Пытаясь хоть что-то сделать, он попробовал тащить хозяина волоком за воротник полушубка, но эту часть улицы от снега чистили редко и у него ничего не получалось. Тогда он просто лег возле хозяина, прижавшись к его непокрытой голове и лежал так, весь трясясь от холода, пока снова не подъехала та же самая милицейская машина.
Трудно сказать, насколько это правда, что все псы попадают в рай. Шарик, видимо, попал туда сразу, как только его застрели. По крайней мере, он заслужил того, что бы туда попасть. И он, возможно, даже и не сожалеет о том, что его застрелили, ведь хозяин его все равно умер, уже в больнице, от переохлаждения.
Шарик
“Не подпускай их, Шарик! Я и сам дойду. Козлы они все. Вы меня поняли, нет?! Козлы вы все!” – орал пьянущий в дымину мужик, барахтаясь в сугробе у обочины тротуара и делая неловкие попытки подняться. Шапка его валялась тут же, а перчаток на нем и вовсе не было, отчего руки его совсем побелели. И Шарик, здоровенная восточно-европейская овчарка, с угрожающим рычанием, оскалив зубы, бросался в сторону любого, кто пытался приблизиться к хозяину.
Поодаль то и дело останавливался кто-нибудь сердобольный из спешащих мимо людей. Некоторые из них даже начинали друг с другом советоваться. В такой лютый мороз бросать человека пьяным на улице – значит обречь его на гибель, но сделать никто ничего не мог.
Пес и сам весь дрожал и, когда не на кого было рычать, жалобно поскуливал и поджимал замерзшие лапы, но службу свою нес исправно. Такое положение дел было, в общем-то, для него не новым, но уж слишком было сегодня холодно.
Иногда хозяину удавалось подняться, и он шел, мотаясь из стороны в сторону, спотыкаясь, что-то бормоча, иногда кого-то громко ругая, но все-таки шел. Шарик бежал рядом и нес в зубах оброненную хозяином шапку. Прохожие их сторонились, лишь изредка кто-нибудь советовал мужику шапку одеть на голову, но он или не слышал, или просто посылал всех подальше.
Становилось уже поздно и совсем малолюдно, а они все никак не могли добраться домой. Нет, хозяин не забыл туда дорогу, Шарик это видел, просто идти у них получалось слишком медленно. Когда они свернули на боковую улочку, хозяин, упав в очередной раз, “залег” уже на долго. Шарику, наверно, стало совсем обидно, ведь они были уже так близки к дому, к теплу, к миске с недоеденной с утра собачей похлебкой. Тут Шарику пришлось сдержать натиск каких-то незнакомцев, которые обломленным с тополя суком пытались отогнать Шарика в сторону, а затем, видя тщетность своих попыток, бросили этот сук в хозяина, крича при этом: “Мужик, вставай! Замерзнешь на хрен!” На это хозяин лишь немного пошевелился и пробормотал что-то ругательское.
Подъехала милицейская машина. Вышедшие из нее люди попытались предпринять то же, что и компания незнакомцев до них, но Шарик, при виде дубинок, чувствуя запах оружия, совсем озверел. На него просто страшно было смотреть. И люди, о чем-то посовещавшись, сели в машину и уехали. Шарик понял так, что они решили подъехать еще раз, позже.
Улица совсем опустела. В окнах расположенных рядом домов начали гаснуть огни. Хозяин совсем затих и Шарик, предчувствуя непоправимое, готов был выть на луну. Пытаясь хоть что-то сделать, он попробовал тащить хозяина волоком за воротник полушубка, но эту часть улицы от снега чистили редко и у него ничего не получалось. Тогда он просто лег возле хозяина, прижавшись к его непокрытой голове и лежал так, весь трясясь от холода, пока снова не подъехала та же самая милицейская машина.
Трудно сказать, насколько это правда, что все псы попадают в рай. Шарик, видимо, попал туда сразу, как только его застрели. По крайней мере, он заслужил того, что бы туда попасть. И он, возможно, даже и не сожалеет о том, что его застрелили, ведь хозяин его все равно умер, уже в больнице, от переохлаждения.
Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Сергей Береговой
Когда небо было голубым и безоблачным
Ева возвращалась домой с работы в час пик. Ехала в машине и думала о скорой встрече с детьми и мужем, о том, что приготовить на ужин. Она машинально сворачивала на перекрестках, обгоняла автомобили. Ева, казалось, могла доехать до своего дома с закрытыми глазами – маршрут был уже частью ее подсознания, находился на той стадии запоминания, на которой находятся собственное имя, возраст. Она продолжала думать, когда большая грузовая машина врезалась в ее автомобиль сбоку. Ева умерла сразу. Она не успела даже вскрикнуть. И жизнь не промчалась у нее перед глазами – не успела. Смерть не изувечила ее тело, как будто побоялась это сделать. Не было и испуга на лице Евы. Оно было спокойно и умиротворенно, даже волосы не растрепались. Ее серые глаза не остались открытыми, а закрылись, как во сне. Лишь алая струйка крови, несшая в себе остатки жизни, текла от виска по левой щеке и свидетельствовала о том, что Евы не стало.
При жизни у нее была семья, должность на работе, друзья, но когда тело опустили на дно могилы и засыпали сверху мокрой коричневой землей, у Евы осталось только имя.
Отбыв на земле положенный судьбой срок, она вознеслась на небо, и в тот день, когда рай принял ее, оно было голубым и безоблачным. В раю было светло и тепло. Ярко светило солнце, кругом цвели цветы и пели птички. Веселые усатые продавцы мороженого на углах улиц задорно кричали, рекламируя свой товар. Голова была легкая и пустая. Ева тихонько шептала: "Как здесь здорово! Как здесь здорово!"
Рай – это сон. Прекрасный сон. Там все происходит так, как хочется не разуму, а сердцу. Ведь разум остается на Земле, в рай попадает только душа. Было так чудесно! После суетной, тяжелой жизни на Земле, рай стал достойной платой за все испытания. Ей ничего не хотелось, кроме наслаждения своим новым состоянием. Она уже забыла, как надо думать, и о чем надо думать.
Ева тихо нежилась под солнцем на берегу огромного синего моря, когда, как гром среди ясного неба, она услышала знакомый голос. Она услышала, как кто-то тихо, с болью и печалью, сказал: "Мама". Еву охватил ужас, и она долго оставалась в неподвижном положении, боясь даже пошевелиться, даже глазом моргнуть. Красота померкла. Вокруг -только синий туман.
На Еву свалилось такое несчастье, что она сразу оказалась в этой окруженной туманом пустоте. Она пыталась думать, но это не удавалось. Ева кричала и плакала. В голове, не оставляя ни на миг, звенело, стучало кем-то тихо произнесенное слово "мама". Оно давило и давило. С каждым мгновением становилось все хуже и хуже. Кто сказал это слово? Она не могла вспомнить. Бедная, бедная Ева.
И этот рай, с его жарким солнцем и голубым небом, с благоуханием цветов, с беспечными детскими криками на улицах, словно наступили школьные каникулы, постоянной расслабленностью и полной удовлетворенностью жизнью, с задурманиванием разума роскошью и весельем, этот рай не смог избавить Еву от тихого и печального: "Мама", превратившего ее пребывание здесь в сущий ад. Истерзанная и измотанная женщина, обливаясь горючими слезами, пыталась изо всех сил вернуть себе память. Она чувствовала, что что-то скрывается за обтянувшей ее пеленой безрассудства. Но что таила в себе ее собственная голова?
Ева сидела и пристально вглядывалась в серую даль. То, чего она долго ждала, свершилось. Ева вспомнила! Она вспомнила своих детей. "Деточки мои! Кровиночки!" – единственное, о чем и могла думать эта женщина. Страх и боль отступили от нее, отпустили ее неосязаемое тело. Но вместо них пришла глубочайшая и самая скорбная тоска. "Деточки мои! Кровиночки". Ева ничего не могла поделать и лишь шептала: "Деточки мои! Кровиночки!".
Она больше всего на свете хотела обнять своих детей, расцеловать их, но их разделяло больше, чем тысячи километров, – их разделяла жизнь. Находясь по разные стороны жизни и смерти, Ева думала о детях, а дети – о Еве в каждую секунду своего существования.
Старшему было шестнадцать, а младшему – тринадцать. Дима и Саша. Саша и Дима. Когда погибла Ева они на людях держались стойко, но оставшись наедине с маминой фотографией, долго и безутешно плакали, тихо шепча: "Мама". Они и представить не могли, что такое может случиться. Мальчики ждали Еву дома, чтобы при встрече сообщить о школьных новостях, помочь ей разобрать сумки, просто поцеловать в щеку. А она не пришла. Только красная струйка стекала по ее щеке…
Дети не могли свыкнуться с мыслью, что их мама погибла. Она все также оставалась их мамой, любящей даже на том свете. Дима, он был старший, каждый день ходил на кладбище и клал свежие цветы на могилу Евы. Потом долгое время стоял, опершись на оградку, вдыхая свежий загородный воздух. Дима время от времени глядел то на небо, в котором, по-видимому, никогда не летали птицы, то на памятник над могилой, где улыбающаяся мама смотрела ему прямо в глаза, веселая и… живая. Затем он шел домой, и, ложась спать, говорил: "Спокойной ночи, мама!"
Младший, Саша, три месяца после того, как узнал, что Ева умерла, не разговаривал. В школе учителя не спрашивали его по устным вопросам, дома и так все молчали, друзей он видеть не хотел. Саша на кладбище не ходил, кроме одного раза. Тогда в светлый и солнечный день весны мальчик только прочитав надпись на памятнике, упал в обморок, и его с трудом привели в чувство. Когда он очнулся, то сутки плакал, молча, без слов, по-мужски.
А за голубым одеялом, что покрывало и поныне покрывает небо, на белых неосязаемых и нежно-мягких облаках, сидела и смотрела вниз Ева. Ветер, что облетал и поныне облетает всю землю, заглядывая в каждое окно, подслушивая каждый разговор, знавший все счастье и все беды, тайны и секреты, молитвы и песни, трепал ее волосы, пел ей странные песни, одаривая легкие Евы свежим воздухом, в котором она абсолютно не нуждалась, а дышала только потому, что за годы своей земной жизни машинально вдыхала и выдыхала кислород. Эта печальная женщина только по прошествии трех месяцев ее обитания на небесах догадалась, что небо само по себе – замечательное место для наблюдения за жизнью людей. Все теперь находилось перед ней, как на ладони.
Никто не нужен был Еве, кроме ее детей. Усевшись на облако, она долго не решалась открыть глаза, боялась увидеть осиротевших без нее мальчиков.
Но, просидев так много времени, она все-таки решилась, и, подняв веки, стала робко искать глазами. Сначала перед взором ее предстал огромный материк, место жительства миллионов людей. Ева сначала растерялась, увидев все это одновременно. Она увидела желтые колосящиеся поля, глубокие синие моря, высокие горы и зеленые леса. Она увидела снег у грозного океана, покрытого льдом, и желтые пески пустыни. Еве были видны города, улицы, дороги, люди, прячущиеся в тени от солнца, которое палило вовсю, потому что уже стояло лето.
Прошло еще некоторое время, пока Ева отыскала дом, где когда-то жила. Медленно и боязливо она стала вглядываться в двери квартир, смотрела и долго не отводила глаз от номеров. Ей было страшно представить, что сейчас, вот уже совсем скоро, она увидит детей. Увидит, но никогда не сможет обнять. Взор Евы остановился у двери с номером "23". И, сойдя с облаков, она оказалась на площадке возле своей бывшей квартиры. Она вообще в этот момент могла находиться везде. Это было странное чувство – ощущение того, что она умерла.
Ева прошла дверь, не открывая ее, и остановилась в темном коридоре. Из кухни послышались глухие звуки, и она направилась туда. Осторожно шагая, будто боясь произвести шорох, она добралась до кухни и встала, как вкопанная. Там были ОНИ. Но дети стали другими: совсем не веселые и жизнерадостные, какими она их помнила. И даже глаза у них были другими. Глаза изменились! Изменились потому, что после смерти мамы они начали видеть жизнь по-иному, не по-детски, не романтично-восхищенно, как глаза детей, не лишенных детства смертью родителей. Ева понимала, что три месяца для ребенка – это совсем не срок, чтобы забыть маму. Ева предвидела, что Дима с Сашей станут другими, но реальность превзошла все ожидания.
В комнате было прохладно и сумрачно. Окно открыто. Саша, тот, который был младшим, сидел за кухонным столом и читал книгу. Дима доставал из холодильника какие-то кастрюльки и ставил на плиту. Затем взял спички, зажег камфорку. Нечаянно мальчики столкнулись локтями, но не сказав ни слова, они взглянули друг на друга, и молча продолжали заниматься каждый своим делом.
А когда согрелась еда, ребята стали есть. Саша принялся было читать, но вдруг отложил книгу на подоконник. Ева поняла: он вспомнил, что мама всегда просила его не читать во время еды. Они ели в полном молчании, а их невидимая мама в это время горько рыдала, сидя на полу.
Ева вернулась на небо. Слезы ее уже высохли, и она успокоилась. Увидев детей, она поняла, что они продолжают свою жизнь, что Саша по-прежнему читает книги, а Дима разогревает обед. Ева поняла, что ничего изменить нельзя, что можно только помнить и любить.
И сейчас сидит Ева на облаке и смотрит вниз на своих детей, на своего мужа. Она радуется за них и переживает вместе с ними. Она в каждый момент рядом с ними. В ее сердце бесконечная любовь и бесконечная грусть. Ева самая счастливая на небесах. Ева ждет свою семью. Но больше всего ей хочется, чтобы час их встречи наступил, как можно позже.
Когда небо было голубым и безоблачным
Ева возвращалась домой с работы в час пик. Ехала в машине и думала о скорой встрече с детьми и мужем, о том, что приготовить на ужин. Она машинально сворачивала на перекрестках, обгоняла автомобили. Ева, казалось, могла доехать до своего дома с закрытыми глазами – маршрут был уже частью ее подсознания, находился на той стадии запоминания, на которой находятся собственное имя, возраст. Она продолжала думать, когда большая грузовая машина врезалась в ее автомобиль сбоку. Ева умерла сразу. Она не успела даже вскрикнуть. И жизнь не промчалась у нее перед глазами – не успела. Смерть не изувечила ее тело, как будто побоялась это сделать. Не было и испуга на лице Евы. Оно было спокойно и умиротворенно, даже волосы не растрепались. Ее серые глаза не остались открытыми, а закрылись, как во сне. Лишь алая струйка крови, несшая в себе остатки жизни, текла от виска по левой щеке и свидетельствовала о том, что Евы не стало.
При жизни у нее была семья, должность на работе, друзья, но когда тело опустили на дно могилы и засыпали сверху мокрой коричневой землей, у Евы осталось только имя.
Отбыв на земле положенный судьбой срок, она вознеслась на небо, и в тот день, когда рай принял ее, оно было голубым и безоблачным. В раю было светло и тепло. Ярко светило солнце, кругом цвели цветы и пели птички. Веселые усатые продавцы мороженого на углах улиц задорно кричали, рекламируя свой товар. Голова была легкая и пустая. Ева тихонько шептала: "Как здесь здорово! Как здесь здорово!"
Рай – это сон. Прекрасный сон. Там все происходит так, как хочется не разуму, а сердцу. Ведь разум остается на Земле, в рай попадает только душа. Было так чудесно! После суетной, тяжелой жизни на Земле, рай стал достойной платой за все испытания. Ей ничего не хотелось, кроме наслаждения своим новым состоянием. Она уже забыла, как надо думать, и о чем надо думать.
Ева тихо нежилась под солнцем на берегу огромного синего моря, когда, как гром среди ясного неба, она услышала знакомый голос. Она услышала, как кто-то тихо, с болью и печалью, сказал: "Мама". Еву охватил ужас, и она долго оставалась в неподвижном положении, боясь даже пошевелиться, даже глазом моргнуть. Красота померкла. Вокруг -только синий туман.
На Еву свалилось такое несчастье, что она сразу оказалась в этой окруженной туманом пустоте. Она пыталась думать, но это не удавалось. Ева кричала и плакала. В голове, не оставляя ни на миг, звенело, стучало кем-то тихо произнесенное слово "мама". Оно давило и давило. С каждым мгновением становилось все хуже и хуже. Кто сказал это слово? Она не могла вспомнить. Бедная, бедная Ева.
И этот рай, с его жарким солнцем и голубым небом, с благоуханием цветов, с беспечными детскими криками на улицах, словно наступили школьные каникулы, постоянной расслабленностью и полной удовлетворенностью жизнью, с задурманиванием разума роскошью и весельем, этот рай не смог избавить Еву от тихого и печального: "Мама", превратившего ее пребывание здесь в сущий ад. Истерзанная и измотанная женщина, обливаясь горючими слезами, пыталась изо всех сил вернуть себе память. Она чувствовала, что что-то скрывается за обтянувшей ее пеленой безрассудства. Но что таила в себе ее собственная голова?
Ева сидела и пристально вглядывалась в серую даль. То, чего она долго ждала, свершилось. Ева вспомнила! Она вспомнила своих детей. "Деточки мои! Кровиночки!" – единственное, о чем и могла думать эта женщина. Страх и боль отступили от нее, отпустили ее неосязаемое тело. Но вместо них пришла глубочайшая и самая скорбная тоска. "Деточки мои! Кровиночки". Ева ничего не могла поделать и лишь шептала: "Деточки мои! Кровиночки!".
Она больше всего на свете хотела обнять своих детей, расцеловать их, но их разделяло больше, чем тысячи километров, – их разделяла жизнь. Находясь по разные стороны жизни и смерти, Ева думала о детях, а дети – о Еве в каждую секунду своего существования.
Старшему было шестнадцать, а младшему – тринадцать. Дима и Саша. Саша и Дима. Когда погибла Ева они на людях держались стойко, но оставшись наедине с маминой фотографией, долго и безутешно плакали, тихо шепча: "Мама". Они и представить не могли, что такое может случиться. Мальчики ждали Еву дома, чтобы при встрече сообщить о школьных новостях, помочь ей разобрать сумки, просто поцеловать в щеку. А она не пришла. Только красная струйка стекала по ее щеке…
Дети не могли свыкнуться с мыслью, что их мама погибла. Она все также оставалась их мамой, любящей даже на том свете. Дима, он был старший, каждый день ходил на кладбище и клал свежие цветы на могилу Евы. Потом долгое время стоял, опершись на оградку, вдыхая свежий загородный воздух. Дима время от времени глядел то на небо, в котором, по-видимому, никогда не летали птицы, то на памятник над могилой, где улыбающаяся мама смотрела ему прямо в глаза, веселая и… живая. Затем он шел домой, и, ложась спать, говорил: "Спокойной ночи, мама!"
Младший, Саша, три месяца после того, как узнал, что Ева умерла, не разговаривал. В школе учителя не спрашивали его по устным вопросам, дома и так все молчали, друзей он видеть не хотел. Саша на кладбище не ходил, кроме одного раза. Тогда в светлый и солнечный день весны мальчик только прочитав надпись на памятнике, упал в обморок, и его с трудом привели в чувство. Когда он очнулся, то сутки плакал, молча, без слов, по-мужски.
А за голубым одеялом, что покрывало и поныне покрывает небо, на белых неосязаемых и нежно-мягких облаках, сидела и смотрела вниз Ева. Ветер, что облетал и поныне облетает всю землю, заглядывая в каждое окно, подслушивая каждый разговор, знавший все счастье и все беды, тайны и секреты, молитвы и песни, трепал ее волосы, пел ей странные песни, одаривая легкие Евы свежим воздухом, в котором она абсолютно не нуждалась, а дышала только потому, что за годы своей земной жизни машинально вдыхала и выдыхала кислород. Эта печальная женщина только по прошествии трех месяцев ее обитания на небесах догадалась, что небо само по себе – замечательное место для наблюдения за жизнью людей. Все теперь находилось перед ней, как на ладони.
Никто не нужен был Еве, кроме ее детей. Усевшись на облако, она долго не решалась открыть глаза, боялась увидеть осиротевших без нее мальчиков.
Но, просидев так много времени, она все-таки решилась, и, подняв веки, стала робко искать глазами. Сначала перед взором ее предстал огромный материк, место жительства миллионов людей. Ева сначала растерялась, увидев все это одновременно. Она увидела желтые колосящиеся поля, глубокие синие моря, высокие горы и зеленые леса. Она увидела снег у грозного океана, покрытого льдом, и желтые пески пустыни. Еве были видны города, улицы, дороги, люди, прячущиеся в тени от солнца, которое палило вовсю, потому что уже стояло лето.
Прошло еще некоторое время, пока Ева отыскала дом, где когда-то жила. Медленно и боязливо она стала вглядываться в двери квартир, смотрела и долго не отводила глаз от номеров. Ей было страшно представить, что сейчас, вот уже совсем скоро, она увидит детей. Увидит, но никогда не сможет обнять. Взор Евы остановился у двери с номером "23". И, сойдя с облаков, она оказалась на площадке возле своей бывшей квартиры. Она вообще в этот момент могла находиться везде. Это было странное чувство – ощущение того, что она умерла.
Ева прошла дверь, не открывая ее, и остановилась в темном коридоре. Из кухни послышались глухие звуки, и она направилась туда. Осторожно шагая, будто боясь произвести шорох, она добралась до кухни и встала, как вкопанная. Там были ОНИ. Но дети стали другими: совсем не веселые и жизнерадостные, какими она их помнила. И даже глаза у них были другими. Глаза изменились! Изменились потому, что после смерти мамы они начали видеть жизнь по-иному, не по-детски, не романтично-восхищенно, как глаза детей, не лишенных детства смертью родителей. Ева понимала, что три месяца для ребенка – это совсем не срок, чтобы забыть маму. Ева предвидела, что Дима с Сашей станут другими, но реальность превзошла все ожидания.
В комнате было прохладно и сумрачно. Окно открыто. Саша, тот, который был младшим, сидел за кухонным столом и читал книгу. Дима доставал из холодильника какие-то кастрюльки и ставил на плиту. Затем взял спички, зажег камфорку. Нечаянно мальчики столкнулись локтями, но не сказав ни слова, они взглянули друг на друга, и молча продолжали заниматься каждый своим делом.
А когда согрелась еда, ребята стали есть. Саша принялся было читать, но вдруг отложил книгу на подоконник. Ева поняла: он вспомнил, что мама всегда просила его не читать во время еды. Они ели в полном молчании, а их невидимая мама в это время горько рыдала, сидя на полу.
Ева вернулась на небо. Слезы ее уже высохли, и она успокоилась. Увидев детей, она поняла, что они продолжают свою жизнь, что Саша по-прежнему читает книги, а Дима разогревает обед. Ева поняла, что ничего изменить нельзя, что можно только помнить и любить.
И сейчас сидит Ева на облаке и смотрит вниз на своих детей, на своего мужа. Она радуется за них и переживает вместе с ними. Она в каждый момент рядом с ними. В ее сердце бесконечная любовь и бесконечная грусть. Ева самая счастливая на небесах. Ева ждет свою семью. Но больше всего ей хочется, чтобы час их встречи наступил, как можно позже.
Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Владимир Грязнов
На один кусочек льда меньше
Андрей вышел из аудитории, где он только что завалил вступительный экзамен по истории, совершенно спокойным. Каменным взглядом обвел толпившихся перед дверью позеленевших, издающих полуистерические смешки абитуриентов. Кто-то шатнулся в его сторону.
— Ну что?
— Все, — выдохнул тихо Андрей и пошел твердым шагом к лифту. На улице было тепло и солнечно. Так тепло и так солнечно, что хотелось скомкать тот день, разорвать грозою и градом, сорвать зеленые листья бурей, залить улицы грязью, а людям раскрыть все их ничтожество...
"Этот Кючук-Кайнарджийский мир! Двести пятьдесят лет назад отгремели его пушки, а люди из-за него до сих пор страдают. Да и кто страдает? Вот те двое с мороженым страдают? Или вот тот дядька с красным лицом — любитель пива? И всем на тебя наплевать. Кто тебя поймет? Разве только такой же, как и ты, недоучка-неудачник. А чьи-то шансы на поступление увеличились. На одного абитуриента-конкурента стало меньше. Ух! Увидеть бы того, кто вместо меня поступит...", — Андрей медленно шел по парку, бледный, отрешенный. Внутри все кипело, рвалось наружу, искало выхода.
"А что сказать маме? — В памяти сразу всплыли ее мольбы. — Она говорила: "Учи уроки!". — А ты что отвечал: "Да ладно! Успею". Успел. Теперь погулять времени будет сколько угодно. Много будет времени. И еще больше будет мыслей, пустых, скулящих, тоскливых, в которых ты будешь поносить свое безволие, лень, а вместо дела снова побежишь искать развлечений. Больно тебе? Да? А как будет больно маме? Плохо". — Андрей зашел в троллейбус, сел возле окна, глядя сквозь стекла в бесконечность. "Кругом безучастные лица, у каждого свои проблемы, никто не хочет поделиться и твоих не попросит. И кому ты такой нужен. Никому не нужен. И вы мне все не нужны", — думая о своем, Андрей вполуха слушает слова, которые произносят входящие, выходящие, стоящие, компостирующие.
Мужчина с коричневым чемоданом спрашивает у пожилой женщины: "Извините, вы не подскажете: остановка "Библиотека" скоро?". Женщина уверенно отвечает: "Следующая". "Спасибо" — коричневый чемодан поплыл к выходу. Андрей посмотрел ему вслед: "А тетенька-то ошиблась: "Библиотека" еще через две остановки. Но как уверенно ответила! И пойдешь ты, коричневый чемодан, не туда, куда надо. И никому нет до этого дела. И мне нет дела. Топай, дядя, топай. Будешь знать, как верить людям. Хоть небольшую, но и ты испытаешь досаду. Впрочем, если я встану, еще успею тебя остановить. Место, правда, займут. Нет. Иди себе, дядя. Никому ты не нужен, так же, как и я. Так же, как и я! Так же"...
Сжав зубы, Андрей встал, прошел через весь салон к передним дверям, коснулся плеча мужчины с коричневым чемоданом: "Извините, но тут ошибка случилась — "Библиотека" не сейчас, а через две остановки". Мужчина повернулся, посмотрел на Андрея благодарным взглядом:
— Спасибо!
— Не за что.
Андрей отвернулся и отодвинулся от входа, снова стал смотреть в окно, но уже не вдаль, а на людей, которые шли и шли по улицам. На лице у него появилась легкая улыбка. А в душе на один кусочек льда стало меньше.
Теперь я понимаю, теперь я вижу
Однажды был человек, который смотрел на Рождество как на какую-то глупость. Он не был скрягой. Он был очень добрым и порядочным, щедрым к своей семье, честный в своих отношениях с другими людьми. Но он не верил во все то, о чем говорилось в церквях на Рождество. И он был слишком честен, чтобы притворяться, что он верит. "Я не хочу тебя огорчать, - сказал он своей жене, которая исправно ходила в церковь, - но я просто не могу понять заявление, что Бог стал человеком. Для меня это полная бессмыслица".
На рождественский вечер его жена с детьми пошла на ночное служение в церковь. Он отказался пойти с ними. "Я буду чувствовать себя лицемером, - объяснил он - я лучше останусь дома. Я буду вас ждать".
Вскоре после того, как уехала семья, начал идти снег. Он подошел к окну и увидел, что снежинки становятся все больше и больше. "Ну, что ж, если у нас будет Рождество, - подумал он, - то пусть оно будет белым". Он вернулся обратно к своему креслу у камина и начал читать газету. Через несколько минут он вздрогнул от глухого стука. Потом послышался еще один удар. Потом еще. Он подумал, что кто-то бросает снежки в окно.
Когда он открыл дверь, чтобы узнать, что это за звуки, он увидел стайку съежившихся птиц. Должно быть, они были настигнуты непогодой, и в поисках укрытия пытались влететь в окно. "Я не могу позволить бедным птицам замерзнуть, - подумал он - Но как я могу помочь им?" Он вспомнил о сарае, где стоял пони. Там птицам было бы, где укрыться. Он быстро надел пальто и ботинки и потопал по глубокому снегу к сараю. Он широко открыл дверь и включил свет. Но птицы туда не полетели. "Их нужно заманить" - подумал он. Он быстро побежал домой за хлебом, раскрошил его и посыпал на снег по направлению к сараю. К его огорчению, птицы проигнорировали хлеб и продолжали биться в глубоком снегу. Он попытался загнать их в сарай ходя вокруг них и взмахивая руками. Птицы бросились в разные стороны, но не в теплый, светлый сарай.
"Наверное, я кажусь им странным и пугающим созданием, - сказал он сам себе - как же мне дать им понять, что они могут доверять мне?" "Если бы я сам мог стать птицей на несколько минут, я бы наверное привел их в безопасное место". И в этот момент начали звонить церковные колокола.
Он замер на месте, прислушиваясь к звону, возвещающему добрую весть Рождества. Потом он упал на колени прямо в снег. "Теперь я понимаю, - прошептал он, - теперь я знаю, почему Ты это сделал".
На один кусочек льда меньше
Андрей вышел из аудитории, где он только что завалил вступительный экзамен по истории, совершенно спокойным. Каменным взглядом обвел толпившихся перед дверью позеленевших, издающих полуистерические смешки абитуриентов. Кто-то шатнулся в его сторону.
— Ну что?
— Все, — выдохнул тихо Андрей и пошел твердым шагом к лифту. На улице было тепло и солнечно. Так тепло и так солнечно, что хотелось скомкать тот день, разорвать грозою и градом, сорвать зеленые листья бурей, залить улицы грязью, а людям раскрыть все их ничтожество...
"Этот Кючук-Кайнарджийский мир! Двести пятьдесят лет назад отгремели его пушки, а люди из-за него до сих пор страдают. Да и кто страдает? Вот те двое с мороженым страдают? Или вот тот дядька с красным лицом — любитель пива? И всем на тебя наплевать. Кто тебя поймет? Разве только такой же, как и ты, недоучка-неудачник. А чьи-то шансы на поступление увеличились. На одного абитуриента-конкурента стало меньше. Ух! Увидеть бы того, кто вместо меня поступит...", — Андрей медленно шел по парку, бледный, отрешенный. Внутри все кипело, рвалось наружу, искало выхода.
"А что сказать маме? — В памяти сразу всплыли ее мольбы. — Она говорила: "Учи уроки!". — А ты что отвечал: "Да ладно! Успею". Успел. Теперь погулять времени будет сколько угодно. Много будет времени. И еще больше будет мыслей, пустых, скулящих, тоскливых, в которых ты будешь поносить свое безволие, лень, а вместо дела снова побежишь искать развлечений. Больно тебе? Да? А как будет больно маме? Плохо". — Андрей зашел в троллейбус, сел возле окна, глядя сквозь стекла в бесконечность. "Кругом безучастные лица, у каждого свои проблемы, никто не хочет поделиться и твоих не попросит. И кому ты такой нужен. Никому не нужен. И вы мне все не нужны", — думая о своем, Андрей вполуха слушает слова, которые произносят входящие, выходящие, стоящие, компостирующие.
Мужчина с коричневым чемоданом спрашивает у пожилой женщины: "Извините, вы не подскажете: остановка "Библиотека" скоро?". Женщина уверенно отвечает: "Следующая". "Спасибо" — коричневый чемодан поплыл к выходу. Андрей посмотрел ему вслед: "А тетенька-то ошиблась: "Библиотека" еще через две остановки. Но как уверенно ответила! И пойдешь ты, коричневый чемодан, не туда, куда надо. И никому нет до этого дела. И мне нет дела. Топай, дядя, топай. Будешь знать, как верить людям. Хоть небольшую, но и ты испытаешь досаду. Впрочем, если я встану, еще успею тебя остановить. Место, правда, займут. Нет. Иди себе, дядя. Никому ты не нужен, так же, как и я. Так же, как и я! Так же"...
Сжав зубы, Андрей встал, прошел через весь салон к передним дверям, коснулся плеча мужчины с коричневым чемоданом: "Извините, но тут ошибка случилась — "Библиотека" не сейчас, а через две остановки". Мужчина повернулся, посмотрел на Андрея благодарным взглядом:
— Спасибо!
— Не за что.
Андрей отвернулся и отодвинулся от входа, снова стал смотреть в окно, но уже не вдаль, а на людей, которые шли и шли по улицам. На лице у него появилась легкая улыбка. А в душе на один кусочек льда стало меньше.
Теперь я понимаю, теперь я вижу
Однажды был человек, который смотрел на Рождество как на какую-то глупость. Он не был скрягой. Он был очень добрым и порядочным, щедрым к своей семье, честный в своих отношениях с другими людьми. Но он не верил во все то, о чем говорилось в церквях на Рождество. И он был слишком честен, чтобы притворяться, что он верит. "Я не хочу тебя огорчать, - сказал он своей жене, которая исправно ходила в церковь, - но я просто не могу понять заявление, что Бог стал человеком. Для меня это полная бессмыслица".
На рождественский вечер его жена с детьми пошла на ночное служение в церковь. Он отказался пойти с ними. "Я буду чувствовать себя лицемером, - объяснил он - я лучше останусь дома. Я буду вас ждать".
Вскоре после того, как уехала семья, начал идти снег. Он подошел к окну и увидел, что снежинки становятся все больше и больше. "Ну, что ж, если у нас будет Рождество, - подумал он, - то пусть оно будет белым". Он вернулся обратно к своему креслу у камина и начал читать газету. Через несколько минут он вздрогнул от глухого стука. Потом послышался еще один удар. Потом еще. Он подумал, что кто-то бросает снежки в окно.
Когда он открыл дверь, чтобы узнать, что это за звуки, он увидел стайку съежившихся птиц. Должно быть, они были настигнуты непогодой, и в поисках укрытия пытались влететь в окно. "Я не могу позволить бедным птицам замерзнуть, - подумал он - Но как я могу помочь им?" Он вспомнил о сарае, где стоял пони. Там птицам было бы, где укрыться. Он быстро надел пальто и ботинки и потопал по глубокому снегу к сараю. Он широко открыл дверь и включил свет. Но птицы туда не полетели. "Их нужно заманить" - подумал он. Он быстро побежал домой за хлебом, раскрошил его и посыпал на снег по направлению к сараю. К его огорчению, птицы проигнорировали хлеб и продолжали биться в глубоком снегу. Он попытался загнать их в сарай ходя вокруг них и взмахивая руками. Птицы бросились в разные стороны, но не в теплый, светлый сарай.
"Наверное, я кажусь им странным и пугающим созданием, - сказал он сам себе - как же мне дать им понять, что они могут доверять мне?" "Если бы я сам мог стать птицей на несколько минут, я бы наверное привел их в безопасное место". И в этот момент начали звонить церковные колокола.
Он замер на месте, прислушиваясь к звону, возвещающему добрую весть Рождества. Потом он упал на колени прямо в снег. "Теперь я понимаю, - прошептал он, - теперь я знаю, почему Ты это сделал".
Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Александр Кротов
Дорога к храму
Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои.
Апостол Павел
Когда мы потеряли себя, всё для нас потеряно.
Гёте
А поутру мимо него проходили уже другие люди, и так продолжалось уже много лет. Он не в силах был что-либо изменить, силы оставили его, как только он потерял себя…
Мокрое небо выжимало себя как только могло. Шёл дождь. Ещё неделю назад улицы, как отполированные, отражали солнечный свет. Летел тополиный пух. На обочинах он лежал, как только что выпавший снег. Люди старались не выходить из зданий и ужасались злому року природы. Вот уже как неделю по измученному городу хлещет дождь… Тополиный пух, прибитый к асфальту, увеличивает грязь… Всюду грязь…
Кажется, целую вечность по куполам храма стучит дождь… У забора под слезами неба сидит человек. Рваный плащ, синие гамаши, на босые ноги надеты изношенные туфли. Дождевые капли падают с его давно не мытой, седой головы, глаза уставились в одну точку и застыли. Ничто неспособно так открыть сердце человека, как его глаза – они были. Его глаза были измученные, остывшие, перегоревшие тем пламенем, какое есть в душе у каждого человека. Он сидел на железном ящике, из под стеклянных бутылок, и просил подаяние. Изредка прохожие кидали деньги в старую коробку, сбитую из пяти кусков фанеры, которая стояла перед этим человеком. Но никто никогда не останавливал взгляда на нём, щадя своё сердце. Сейчас же на дне коробки были лишь капли дождя. У него не было ни дома, ни денег, ни веры… Всё отобрала у него жизнь…
В этот день всё так же лил дождь. Люди под зонтами, погружённые в свои раздумья, спешили на работу. Прохожие всё так же проходили мимо него. Лишь изредка о мокрое дно коробки чвакала монетка.
Время при такой погоде всегда идёт мучительно долго. Он потерял счёт ему. Дождь стихал и к скорому времени совсем прекратился. Зазвучал детский голосок, изображавший рёв мотора. Из толпы показался маленький мальчик. Он шёл по улице и позади себя на верёвочке катил старенький детский экскаватор (такие ещё делали при Советском Союзе). Наверное, никто не сможет объяснить, отчего дети с таким трепетом относятся к старым игрушкам. Мальчик был одет в клетчатый комбинезон, и обут в резиновые сапоги. Его волосы были цвета пшеницы и слегка завивались. Дойдя до человека, просившего милостыню, он посмотрел на него внимательно, недолго помолчал, а затем сказал:
– А что вы так расселись?
Человек не отвечал.
– Вы что? Это же храм, тут люди ходят. Вы понимаете? Ну что вы молчите? Хорошая у вас работа – сел и сидишь.
– Да уйди ты, – проскрипел человек.
– Ну, куда же я уйду? Видите эту лужу? Сейчас я буду в ней мыть свой экскаватор. А вы говорите «уйди». Где я ещё такую большую лужу найду? А вы вообще-то сидите, мой папа говорит, что вы так деньги получаете. А ещё мой папа говорит, что надо всё потерять, чтобы так деньги получать. А мама говорит, что душу нельзя потерять. А что такое душа?
Человек не ответил.
Ливень снова обрушился на город. Ребёнок сказал, что придёт завтра, когда лужа будет ещё больше, подхватил на руки экскаватор и убежал. Из глаз человека текли слёзы. Впервые в жизни он решил переждать ливень в храме. Он никогда не заходил в него, может быть, боялся. Но сейчас он сделал первый шаг… и…
В последующие дни светило солнце… Дорога к храму пустовала… На заборе висела табличка «окрашено»…Колокол звал прихожан к заутреннеё молитве… Отец Виктор, идя на службу, удивился тому, что не увидел человека, просящего подаяния.
Возможно, человек заблудился на дороге жизни, а, может быть, нашёл себя, ведь что значит потерять себя, если душу потерять невозможно.
Дорога к храму
Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои.
Апостол Павел
Когда мы потеряли себя, всё для нас потеряно.
Гёте
А поутру мимо него проходили уже другие люди, и так продолжалось уже много лет. Он не в силах был что-либо изменить, силы оставили его, как только он потерял себя…
Мокрое небо выжимало себя как только могло. Шёл дождь. Ещё неделю назад улицы, как отполированные, отражали солнечный свет. Летел тополиный пух. На обочинах он лежал, как только что выпавший снег. Люди старались не выходить из зданий и ужасались злому року природы. Вот уже как неделю по измученному городу хлещет дождь… Тополиный пух, прибитый к асфальту, увеличивает грязь… Всюду грязь…
Кажется, целую вечность по куполам храма стучит дождь… У забора под слезами неба сидит человек. Рваный плащ, синие гамаши, на босые ноги надеты изношенные туфли. Дождевые капли падают с его давно не мытой, седой головы, глаза уставились в одну точку и застыли. Ничто неспособно так открыть сердце человека, как его глаза – они были. Его глаза были измученные, остывшие, перегоревшие тем пламенем, какое есть в душе у каждого человека. Он сидел на железном ящике, из под стеклянных бутылок, и просил подаяние. Изредка прохожие кидали деньги в старую коробку, сбитую из пяти кусков фанеры, которая стояла перед этим человеком. Но никто никогда не останавливал взгляда на нём, щадя своё сердце. Сейчас же на дне коробки были лишь капли дождя. У него не было ни дома, ни денег, ни веры… Всё отобрала у него жизнь…
В этот день всё так же лил дождь. Люди под зонтами, погружённые в свои раздумья, спешили на работу. Прохожие всё так же проходили мимо него. Лишь изредка о мокрое дно коробки чвакала монетка.
Время при такой погоде всегда идёт мучительно долго. Он потерял счёт ему. Дождь стихал и к скорому времени совсем прекратился. Зазвучал детский голосок, изображавший рёв мотора. Из толпы показался маленький мальчик. Он шёл по улице и позади себя на верёвочке катил старенький детский экскаватор (такие ещё делали при Советском Союзе). Наверное, никто не сможет объяснить, отчего дети с таким трепетом относятся к старым игрушкам. Мальчик был одет в клетчатый комбинезон, и обут в резиновые сапоги. Его волосы были цвета пшеницы и слегка завивались. Дойдя до человека, просившего милостыню, он посмотрел на него внимательно, недолго помолчал, а затем сказал:
– А что вы так расселись?
Человек не отвечал.
– Вы что? Это же храм, тут люди ходят. Вы понимаете? Ну что вы молчите? Хорошая у вас работа – сел и сидишь.
– Да уйди ты, – проскрипел человек.
– Ну, куда же я уйду? Видите эту лужу? Сейчас я буду в ней мыть свой экскаватор. А вы говорите «уйди». Где я ещё такую большую лужу найду? А вы вообще-то сидите, мой папа говорит, что вы так деньги получаете. А ещё мой папа говорит, что надо всё потерять, чтобы так деньги получать. А мама говорит, что душу нельзя потерять. А что такое душа?
Человек не ответил.
Ливень снова обрушился на город. Ребёнок сказал, что придёт завтра, когда лужа будет ещё больше, подхватил на руки экскаватор и убежал. Из глаз человека текли слёзы. Впервые в жизни он решил переждать ливень в храме. Он никогда не заходил в него, может быть, боялся. Но сейчас он сделал первый шаг… и…
В последующие дни светило солнце… Дорога к храму пустовала… На заборе висела табличка «окрашено»…Колокол звал прихожан к заутреннеё молитве… Отец Виктор, идя на службу, удивился тому, что не увидел человека, просящего подаяния.
Возможно, человек заблудился на дороге жизни, а, может быть, нашёл себя, ведь что значит потерять себя, если душу потерять невозможно.
Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Сергей Береговой
Когда колосья ржи были выше меня
Я вдруг ощущаю себя где-то посреди бескрайнего рыжего поля. Надо мной глубоким морем разлилось небо. Жаркое деревенское лето слепит солнцем и жужжит насекомыми. И сам я еще маленький и восторженный, удивленный и потрясенный увиденным миром вокруг себя.
Высокие стройные ржаные колосья, мерно покачиваясь на легком ветерке, тянутся вверх, скрывая весь мой небольшой росточек в своих душных и пыльных зарослях. Мой восторг сначала сменяется недоумением, а потом – страхом. Куда же идти? Кажется, что кругом только одни ржаные стебли и куда бы я ни пошел, они никогда не кончаются.
Я хочу назад!
Хочу к бабушке. Она где-то там готовит обед, ждет меня. И она самая счастливая на свете бабушка, потому что к ней из города приехал внук, которому она теперь просто готовит обед, и просто ждет, когда он вернется с прогулки.
А я бегу по шелестящему полю, бегу, сам не зная куда. Я хочу вернуться домой, к дедушке, который в этот зной в прохладной комнате дома читает газету, а потом заснет, убаюканный жужжанием мух в малиннике и кудахтаньем кур под окном. А я, играясь во дворе, буду нарочно все делать аккуратно и тихо, чтобы не шуметь и не разбудить его и бабушку во время послеобеденного сна. Но все равно сделаю что-нибудь неуклюже и раздастся грохот, куры нервно и испуганно закудахчут, заорет петух, залают соседские собаки. И бабушка проснется, разбудит дедушку: «Вставай, соня, солнце уже во-о-он где». Он проснется самым счастливым дедушкой, потому что его внук приехал на лето из города, потому что все живы, все здоровы, все рады этой летней встрече.
Я хочу назад!
Бегу и спотыкаюсь, потный и взъерошенный, и уже почти плачу. Я хочу прибежать домой, залезть на самую высокую вишню и смотреть вокруг. Рассмотреть деревню, каждый дом и каждый двор. А там, ниже, пруд. И застоявшаяся вода блестит на солнце зеленым цветом, как новогодний шарик. Потом – лес. Уходит далеко-далеко, почти до горизонта. А дальше – белые меловые холмы. Они кажутся мне высочайшими горами. Стоят великанами посреди земли, смотрят на всю эту красоту и оторваться не могут. Я кричу им: «Эй-эй-эй-эй! Смотрите на меня, я такой же высокий и сильный, как вы!» Они слушают и молчат.
Я бегу, запыхавшись, по теплой мягкой земле. Земле героев, земле – героине. Сколько она повидала? С древних времен люди вскапывали, возделывали, засевали, целовали ее и просили урожая. И она щедро одаривала их своими дарами. Потом те же люди брались за оружие и защищали ее в тяжелые времена. И умирали, и хоронили отцов, братьев и сыновей своих в ней, в земле-матушке. Потом снова брались за плуги, засевали ее и целовали, прося щедрости. Так и жили, сменяя поколение за поколением. Рождались и умирали, ложась в могилы своих предков.
Я бегу по земле, мне уже не хочется плакать. Вокруг такая красота, я могу свободно бегать по земле. Я самый счастливый на свете! Потому что каждый вечер смотрю, как бабушка доит коз, поглаживая их по боку: «Стой, дурочка. Что ты дергаешься? Сережу боишься? Да что он тебе сделает? А мы его молочком напоим, он нам спасибо скажет!» И пью потом свежее парное козье молоко. «Спасибо тебе, родная». Потому что слушаю, открыв рот, как дедушка рассказывает о войне, о подвигах и ранениях, о том, как плакал, когда увидел родных живыми после оккупации, как любил своих друзей, которых терял одного за другим под пулями врагов, но сам выжил.
Я выбегаю из зарослей ржи и вижу свой дом, и с веселым смехом несусь к нему… Но все тает, стираются краски, затихают звуки. И вот я уже взрослый, уже не самый счастливый на земле, и дедушки уже нет. Жизнь не стоит на месте. Теперь мне трудиться на земле, где лежит он, и защищать ее, как защищал он. Смена поколений…Заколоченный, пустой дом.
Я бегу и плачу и хочу назад! И вдруг ощущаю себя где-то посреди бескрайнего рыжего поля...
Когда колосья ржи были выше меня
Я вдруг ощущаю себя где-то посреди бескрайнего рыжего поля. Надо мной глубоким морем разлилось небо. Жаркое деревенское лето слепит солнцем и жужжит насекомыми. И сам я еще маленький и восторженный, удивленный и потрясенный увиденным миром вокруг себя.
Высокие стройные ржаные колосья, мерно покачиваясь на легком ветерке, тянутся вверх, скрывая весь мой небольшой росточек в своих душных и пыльных зарослях. Мой восторг сначала сменяется недоумением, а потом – страхом. Куда же идти? Кажется, что кругом только одни ржаные стебли и куда бы я ни пошел, они никогда не кончаются.
Я хочу назад!
Хочу к бабушке. Она где-то там готовит обед, ждет меня. И она самая счастливая на свете бабушка, потому что к ней из города приехал внук, которому она теперь просто готовит обед, и просто ждет, когда он вернется с прогулки.
А я бегу по шелестящему полю, бегу, сам не зная куда. Я хочу вернуться домой, к дедушке, который в этот зной в прохладной комнате дома читает газету, а потом заснет, убаюканный жужжанием мух в малиннике и кудахтаньем кур под окном. А я, играясь во дворе, буду нарочно все делать аккуратно и тихо, чтобы не шуметь и не разбудить его и бабушку во время послеобеденного сна. Но все равно сделаю что-нибудь неуклюже и раздастся грохот, куры нервно и испуганно закудахчут, заорет петух, залают соседские собаки. И бабушка проснется, разбудит дедушку: «Вставай, соня, солнце уже во-о-он где». Он проснется самым счастливым дедушкой, потому что его внук приехал на лето из города, потому что все живы, все здоровы, все рады этой летней встрече.
Я хочу назад!
Бегу и спотыкаюсь, потный и взъерошенный, и уже почти плачу. Я хочу прибежать домой, залезть на самую высокую вишню и смотреть вокруг. Рассмотреть деревню, каждый дом и каждый двор. А там, ниже, пруд. И застоявшаяся вода блестит на солнце зеленым цветом, как новогодний шарик. Потом – лес. Уходит далеко-далеко, почти до горизонта. А дальше – белые меловые холмы. Они кажутся мне высочайшими горами. Стоят великанами посреди земли, смотрят на всю эту красоту и оторваться не могут. Я кричу им: «Эй-эй-эй-эй! Смотрите на меня, я такой же высокий и сильный, как вы!» Они слушают и молчат.
Я бегу, запыхавшись, по теплой мягкой земле. Земле героев, земле – героине. Сколько она повидала? С древних времен люди вскапывали, возделывали, засевали, целовали ее и просили урожая. И она щедро одаривала их своими дарами. Потом те же люди брались за оружие и защищали ее в тяжелые времена. И умирали, и хоронили отцов, братьев и сыновей своих в ней, в земле-матушке. Потом снова брались за плуги, засевали ее и целовали, прося щедрости. Так и жили, сменяя поколение за поколением. Рождались и умирали, ложась в могилы своих предков.
Я бегу по земле, мне уже не хочется плакать. Вокруг такая красота, я могу свободно бегать по земле. Я самый счастливый на свете! Потому что каждый вечер смотрю, как бабушка доит коз, поглаживая их по боку: «Стой, дурочка. Что ты дергаешься? Сережу боишься? Да что он тебе сделает? А мы его молочком напоим, он нам спасибо скажет!» И пью потом свежее парное козье молоко. «Спасибо тебе, родная». Потому что слушаю, открыв рот, как дедушка рассказывает о войне, о подвигах и ранениях, о том, как плакал, когда увидел родных живыми после оккупации, как любил своих друзей, которых терял одного за другим под пулями врагов, но сам выжил.
Я выбегаю из зарослей ржи и вижу свой дом, и с веселым смехом несусь к нему… Но все тает, стираются краски, затихают звуки. И вот я уже взрослый, уже не самый счастливый на земле, и дедушки уже нет. Жизнь не стоит на месте. Теперь мне трудиться на земле, где лежит он, и защищать ее, как защищал он. Смена поколений…Заколоченный, пустой дом.
Я бегу и плачу и хочу назад! И вдруг ощущаю себя где-то посреди бескрайнего рыжего поля...
Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Юлия Сакунова
Нищие люди
Долгожданный трамвай показался из-за поворота. Надо было успеть пройти еще метров сто до остановки.
– Скорее, скорее, – торопил меня муж, тащивший тяжелую сумку с продуктами.
– Да что ж ты так спешишь, как будто это последний трамвай в твоей жизни?
– Тяжело тащить – вот и тороплюсь. Не веришь – попробуй сама понеси.
Оглядываюсь. Высокий монах с деревянным ящичком на груди неподвижно сидит у рыночной ограды, читая пухлый молитвослов, завернутый в бумажную обложку.
– Погоди, поедем на следующем. Я милостыню подам.
– Ты что, телевизор не смотришь? Совсем ты от жизни оторвалась в своем райсобесе! Вчера была программа как раз о таких фальшивых нищих. Притворяются они, а ты как дура ушами хлопаешь. Хочешь подать – подавай, тогда один уеду, тебя ждать не буду.
Мне приходилось часто брать пенсионные дела домой. Много времени занимала готовка. Стирка. Уборка. Еще и маленькую дочку утром я отводила в сад, вечером забирала.
За покупками ходили по выходным. Каждую субботу «затаривались» на продуктовом рынке. С утра пораньше приезжали. Бродили по овощным рядам. Покупали у золотозубых продавщиц морковку, картошку, лук. Пробовали соленую капусту, угодливо протянутую на вилке сомнительной чистоты. Мясные ряды заставляли вспомнить о пиршествах плоти на картинах великих фламандцев.
Все, что купили, я отмечала карандашом в длинном списке, составленном дома. (Внизу списка почерком дочери приписано «Две шикалатки для миня»).
Клетчатая сумка китайского пошива постепенно заполнялась.
Свернули к рыбным рядам, где в тесных аквариумах плавали, вернее, держались на воде карпы, кто вверх, кто вниз покрытым зеркальной чешуей брюхом.
– Давай купим крабовые палочки, – предлагает муж.
– Они имеют такое же отношение к крабам, как я к президенту США.
– Знаю, об этом была телепередача. Все равно давай купим. Я съем.
Муж утверждает, что, как волк, служит санитаром леса, так и он работает (причем, на добровольных началах и безвозмездно) санитаром нашего холодильника.
Прошли благоухающие колбасные ряды.
– Тоня, – окликнула одна из продавщиц другую, – отрежь кусок твоей колбаски, только не такой, как вчера, а хорошей, свежей.
Купили гирлянду сосисок и большой круг колбасы, почему-то похожий на детское сидение для унитаза…
Под конец экспедиции запаслись зеленью, яйцами, хлебом.
Супруг с трудом волок набитую доверху сумку. Я несла два пакета, в одном: печенье, конфеты, торт, в другом – клубника, пакет с творогом, два десятка яиц в пластмассовом ведерке.
У выхода, возле металлической черной решетки, остановились перевести дух.
– Возьми к себе пакет молока, – распорядился муж, – я попробую застегнуть на сумке молнию.
– Отдай мне подсолнечное масло, тогда точно застегнешь.
Он взглянул на мои пакеты, жалея, что приходится меня нагружать. Носить тяжести – задача мужчины.
– Нет, обойдешься без масла, – сурово изрек муж, дергая неподатливую застежку, – ты, кстати, проверь, мы все купили?
Достаю из кармана список для дополнительной проверки, и тут боковым зрением замечаю темную высокую фигуру человека. Он неподвижно сидит на складном стульчике, прислонившись к решетке спиной. На нем черная монашеская одежда, голову покрывает скуфейка, на груди повешен ящик для пожертвований. «Нило-Столбенская пустынь» – написано на ящике.
– Идем скорее, мне тяжело, – подгоняет муж. Он справился с молнией.
Я засовываю правую руку вглубь сумки, стараясь нащупать кошелек. Как назло, под руку попадается то гладкое куриное яйцо, то холодная сарделька.
– Подожди, я хочу на монастырь подать.
– Подашь в другой раз, никуда не уйдет твой монах, каждый развижу его здесь.
Действительно, каждую неделю, приезжая на рынок, мы встречали у решетки неподвижную фигуру монаха.
Зимой и летом он носил одну и ту же одежду. Только в холода надевал поверх подрясника черный ватник, а на ноги черные валенки с матово-блестящими галошами. Большую часть времени монах стоял, лишь изредка присаживался на свой раскладной стульчик.
Иногда я опускала деньги в его ящик, он благодарил поклоном головы, не отрывая глаз от толстой книги в бумажной обложке. Лицо монаха казалось угрюмым, да и лица-то видно не было: только темная борода, да густые брови, да нос. Он казался неотъемлемой и незаметной частью рыночного быта, наравне с пронзительными голосами продавщиц, тяжкими повозками грузчиков, вечно голодными кошками…
Зимой я стала замечать, что монах не стоит уже, а сидит, опираясь спиной на ограду. Глухие звуки кашля долетали до моего слуха.
Весной его не стало на прежнем месте. Я подумала, что, наверное, нашел он другое место, где подают больше.
Но в конце мая на глаза попалась фотография в прозрачном конверте, прилепленная скотчем к решетке над тем местом, где был монах. Подошла поближе.
Вот что написано было под фотографией: «Уважаемые жители района! Пятого мая сего года, на святой неделе, скончался отец Алипий, монах Нило-Столбенской пустыни. Несколько лет вы могли видеть его здесь, у ограды рынка, собирающим подаяние на монастырь. Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего!»
Я с трудом узнала отца Алипия навыцветшей фотографии. Он улыбался! И лицо его, заросшее густой бородой, казалось не угрюмым, а по-детски радостным и наивным. Наверное, так улыбаются только чистые сердцем…
Не был он нищим, этот высокий монах. Он был по-настоящему богат. Не ему, а нам следовало просить молитвенной помощи о наших заблудших, погибающих, пребывающих в унынии душах.
Неотвратимо надвигался трамвай. Уже и будущие пассажиры выстроились послушной цепочкой. Готовили кто деньги, кто талоны для проезда.
Железные двери отворились.
– Ладно, подам в следующий раз, – решила я.
Запинаясь о собственные сумки, расталкивая других людей, мы с трудом втиснулись в переполненный вагон.
Нищие люди
Долгожданный трамвай показался из-за поворота. Надо было успеть пройти еще метров сто до остановки.
– Скорее, скорее, – торопил меня муж, тащивший тяжелую сумку с продуктами.
– Да что ж ты так спешишь, как будто это последний трамвай в твоей жизни?
– Тяжело тащить – вот и тороплюсь. Не веришь – попробуй сама понеси.
Оглядываюсь. Высокий монах с деревянным ящичком на груди неподвижно сидит у рыночной ограды, читая пухлый молитвослов, завернутый в бумажную обложку.
– Погоди, поедем на следующем. Я милостыню подам.
– Ты что, телевизор не смотришь? Совсем ты от жизни оторвалась в своем райсобесе! Вчера была программа как раз о таких фальшивых нищих. Притворяются они, а ты как дура ушами хлопаешь. Хочешь подать – подавай, тогда один уеду, тебя ждать не буду.
Мне приходилось часто брать пенсионные дела домой. Много времени занимала готовка. Стирка. Уборка. Еще и маленькую дочку утром я отводила в сад, вечером забирала.
За покупками ходили по выходным. Каждую субботу «затаривались» на продуктовом рынке. С утра пораньше приезжали. Бродили по овощным рядам. Покупали у золотозубых продавщиц морковку, картошку, лук. Пробовали соленую капусту, угодливо протянутую на вилке сомнительной чистоты. Мясные ряды заставляли вспомнить о пиршествах плоти на картинах великих фламандцев.
Все, что купили, я отмечала карандашом в длинном списке, составленном дома. (Внизу списка почерком дочери приписано «Две шикалатки для миня»).
Клетчатая сумка китайского пошива постепенно заполнялась.
Свернули к рыбным рядам, где в тесных аквариумах плавали, вернее, держались на воде карпы, кто вверх, кто вниз покрытым зеркальной чешуей брюхом.
– Давай купим крабовые палочки, – предлагает муж.
– Они имеют такое же отношение к крабам, как я к президенту США.
– Знаю, об этом была телепередача. Все равно давай купим. Я съем.
Муж утверждает, что, как волк, служит санитаром леса, так и он работает (причем, на добровольных началах и безвозмездно) санитаром нашего холодильника.
Прошли благоухающие колбасные ряды.
– Тоня, – окликнула одна из продавщиц другую, – отрежь кусок твоей колбаски, только не такой, как вчера, а хорошей, свежей.
Купили гирлянду сосисок и большой круг колбасы, почему-то похожий на детское сидение для унитаза…
Под конец экспедиции запаслись зеленью, яйцами, хлебом.
Супруг с трудом волок набитую доверху сумку. Я несла два пакета, в одном: печенье, конфеты, торт, в другом – клубника, пакет с творогом, два десятка яиц в пластмассовом ведерке.
У выхода, возле металлической черной решетки, остановились перевести дух.
– Возьми к себе пакет молока, – распорядился муж, – я попробую застегнуть на сумке молнию.
– Отдай мне подсолнечное масло, тогда точно застегнешь.
Он взглянул на мои пакеты, жалея, что приходится меня нагружать. Носить тяжести – задача мужчины.
– Нет, обойдешься без масла, – сурово изрек муж, дергая неподатливую застежку, – ты, кстати, проверь, мы все купили?
Достаю из кармана список для дополнительной проверки, и тут боковым зрением замечаю темную высокую фигуру человека. Он неподвижно сидит на складном стульчике, прислонившись к решетке спиной. На нем черная монашеская одежда, голову покрывает скуфейка, на груди повешен ящик для пожертвований. «Нило-Столбенская пустынь» – написано на ящике.
– Идем скорее, мне тяжело, – подгоняет муж. Он справился с молнией.
Я засовываю правую руку вглубь сумки, стараясь нащупать кошелек. Как назло, под руку попадается то гладкое куриное яйцо, то холодная сарделька.
– Подожди, я хочу на монастырь подать.
– Подашь в другой раз, никуда не уйдет твой монах, каждый развижу его здесь.
Действительно, каждую неделю, приезжая на рынок, мы встречали у решетки неподвижную фигуру монаха.
Зимой и летом он носил одну и ту же одежду. Только в холода надевал поверх подрясника черный ватник, а на ноги черные валенки с матово-блестящими галошами. Большую часть времени монах стоял, лишь изредка присаживался на свой раскладной стульчик.
Иногда я опускала деньги в его ящик, он благодарил поклоном головы, не отрывая глаз от толстой книги в бумажной обложке. Лицо монаха казалось угрюмым, да и лица-то видно не было: только темная борода, да густые брови, да нос. Он казался неотъемлемой и незаметной частью рыночного быта, наравне с пронзительными голосами продавщиц, тяжкими повозками грузчиков, вечно голодными кошками…
Зимой я стала замечать, что монах не стоит уже, а сидит, опираясь спиной на ограду. Глухие звуки кашля долетали до моего слуха.
Весной его не стало на прежнем месте. Я подумала, что, наверное, нашел он другое место, где подают больше.
Но в конце мая на глаза попалась фотография в прозрачном конверте, прилепленная скотчем к решетке над тем местом, где был монах. Подошла поближе.
Вот что написано было под фотографией: «Уважаемые жители района! Пятого мая сего года, на святой неделе, скончался отец Алипий, монах Нило-Столбенской пустыни. Несколько лет вы могли видеть его здесь, у ограды рынка, собирающим подаяние на монастырь. Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего!»
Я с трудом узнала отца Алипия навыцветшей фотографии. Он улыбался! И лицо его, заросшее густой бородой, казалось не угрюмым, а по-детски радостным и наивным. Наверное, так улыбаются только чистые сердцем…
Не был он нищим, этот высокий монах. Он был по-настоящему богат. Не ему, а нам следовало просить молитвенной помощи о наших заблудших, погибающих, пребывающих в унынии душах.
Неотвратимо надвигался трамвай. Уже и будущие пассажиры выстроились послушной цепочкой. Готовили кто деньги, кто талоны для проезда.
Железные двери отворились.
– Ладно, подам в следующий раз, – решила я.
Запинаясь о собственные сумки, расталкивая других людей, мы с трудом втиснулись в переполненный вагон.
Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Кира Поздняева
Бабушка
Утро. Открываю глаза и начинаю в тысячный раз пересчитывать доски на высоченном четырехметровом потолке, потом хрусталики огромной старинной люстры. В комнате темно, но через щели массивных деревянных ставен бьет свет. Звенит посуда на кухне. Мой мир на месте. На душе весело и спокойно. Может ли быть по-другому в детстве?
Сейчас быстрой уверенной походкой войдет бабушка. Как шлюзы, распахнутся со скрипом тяжелые ставни, и в комнату хлынет золотое солнце.
Столько раз повторялось это в детстве, сколько раз это еще вспомнится...
Бабушка моя жила в Баку - городе с необычайно долгим летом, всегда солнечном и ветреном. Ее квартира находилась в маленьком "итальянском" дворике неподалеку от моря. Не знаю, почему старый четырехугольные дворики с верандами, галереями и квартирами, имеющими собственный вход, назывались итальянскими, но жизнь в них действительно напоминала итальянские фильмы: шумно, весело, дружно, все у всех на виду. Вместе справляли свадьбы, вместе плакали на похоронах, даже в скандалах между соседями принимал участие целый двор. И кто только ни жил здесь бок о бок - азербайджанцы, русские, евреи, армяне, грузины, немцы; каждый своим укладом, своим интересным маленьким мирком, на свободу которого не посягал никто. К Пасхе в любой квартире красовались на столе разноцветные яйца и куличи, на Навруз все угощались вкуснейшим пловом с пахлавой, а в Пейсах ели хрустящую мацу. Да и могло ли быть иначе, когда над головой - ярко-голубое небо, перед глазами - море, в лазури которого потонет любая печаль, а между этими необъятными безднами носится неутомимый ветер?
Бабушкина квартира представляла собой "поезд" из двух больших комнат и кухни. Самая дальняя выходила окнами на улицу, по которой помимо бесконечно снующих взад-вперед людей, машин и троллейбусов, несколько раз в день проезжал допотопный паровоз с вагонами, перевозивший муку с мельницы на склад. Квартира от этого содрогалась, звенели люстры, звенела посуда в шкафах. Человеку, столкнувшемуся с этим явлением впервые, могло небезосновательно показаться, что началось землетрясение. Нас же, детей, это зрелище завораживало - усаживаясь на широченном подоконнике, мы с братом восторженно скользили глазами по ржавым механизмам громыхающей машины.
Дальняя комната была самой таинственной. Приютившись за спиной большой деревянной кровати, можно было подолгу наблюдать за причудливой игрой огня и тени в камине, так напоминавшей героев азербайджанских народных сказок. Или, сомкнув боковые зеркальные створки трюмо, разговаривать с сонмом длинноволосых девчушек, уставившихся на меня любопытными глазами из зеленоватого зазеркалья.
Бабушка не давала подолгу мечтать, то есть, выражаясь ее языком, "ворон считать". Ребенок не должен находиться без дела. "Взяла бы лучше книжечку да почитала!"
Следующая проходная комната, к великому удовольствию взрослых, не представляла для нас большого интереса - здесь стоял телевизор, громоздился массивный буфет с вечно дребезжащей посудой, а с висевшего над пианино портрета взъерошенный Бетховен строго взирал на ютившиеся рядом детские велосипеды. Комната эта была длинной, темной, без окон. Хорошенько разбежавшись по этому "тоннелю" можно было замечательно приземлиться на полу просторной залитой светом кухни, которая почему-то звалась галереей. Вероятно, оттого, что почти вся стена, выходившая во двор, была застеклена.
Вход в квартиру обвивал виноградник. Сухая слоистая лоза тянулась вдоль наших окон примерно на том уровне, где заканчивались занавески. Эти "джунгли" являлись излюбленным местом соседских котов - по ту сторону стекла, то бишь на нашей кухне, висела огромная клетка, в которой порхали, чирикали, качались на качельках, мелькали неуловимыми бесцветными пятнами в кошачьих глазах 22 волнистых попугайчика. К четырехлетию мне подарили желто-зеленую парочку, потом бело-голубую, а через год уже два десятка Рит, Гришек и Гошек будоражили души местных Тарзанов.
С раннего утра двор оглашался криками продавцов. В больших плетеных корзинах одно за другим вплывали зелень, овощи, еще горячий лаваш, мацони. На кухне начинала стряпаться самая вкусная на свете еда. Летом широкий деревянный стол выносился во двор в тень виноградника, и соучастниками наших трапез становились все желающие ребятишки. Кормлению внуков, да, в общем-то, и всех остальных, попадавшихся "под руку", бабушка уделяла самое большое внимание, за что и была упрекаема. Казалось, это главная цель ее жизни, а ведь мы с братом были выше этого. Только повзрослев и побыв в роли матери и хозяйки, я могла оценить, сколько же бабушка успевала, какую любовь должен вмещать человек, отдающий себя всего без остатка...
Лето в Баку всегда бывало жарким, удушливым, единственное спасение - море. Добираться до пляжа долго и неудобно, с пересадками. Это бабушку не останавливало - детям нужно "окунуться". И вот, веселый гомонливый хоровод - соседским детишкам тоже хочется на пляж, а родители заняты, - грузится в троллейбус. Большее счастье нам трудно было вообразить!
Навсегда запомнила бабушку, стоящую на берегу с раскинутым наготове полотенцем и тревожно высматривающую нас.
Будь у меня талант скульптора, такой бы я ее и запечатлела - беспокойные любящие глаза, устремленные вдаль, все ли в порядке, и распростертые с полотенцем руки, готовые обнять, обогреть, защитить.
Тяжелым шлейфом вечерних духов тянется с клумб крепкий аромат петуний. Морской ветерок с привкусом мазута носит над водой еще не уснувших чаек, а по асфальту стелятся тени бесшумных вестников ночи, летучих мышей. Мы направляемся по бульвару. "А здесь раньше была купальня, - рассказывает бабушка, - опускали парусину и плескались в ней. Мы девчонками все лето сюда бегали". Бабушка-девочка, какой она была? С фотографии смотрит чернявый, коротко стриженный, но при банте, подросток с глазами-угольками. Наша Буля? Едва верится. Шкода? Не похоже. "Мать у нас была строгая, шалостей не терпела". Охотно верим, баба Маня и в свои 95 может правнуков приструнить. "А знаете, как меня в школе дразнили? Ирина-дубина-полено-бревно!"
Бабушка мало рассказывала о себе в детстве. Больше - о близких людях, о том, каким был Баку, как чудесно было в горах, куда иногда командировали ее отца, нашего деда. Ей нравилось говорить о послевоенном времени, о том, как преобразилась жизнь, когда она встретила дедушку, родился отец, как долго и весело жили они на Камчатке, где служил дедушка, каким ребенком, подростком, юношей был наш папа. В семье находился весь смысл ее жизни. Ничего для себя, ничего своего, она - это мы. "Человек, в котором нет поэзии, может сам стать поэмой".
Запомнились детские болезни. К кровати приставлен стол. На столе - лампа с абажуром, сшитом из моего старого платья, стопка книг, лекарства и блюдечко, на котором незаметно сменяют друг друга яблоки, мандарины, гранаты, хурма. Просыпаешься ночью, а бабушка дремлет рядом на стуле, всю ночь следит, чтобы не сползло одеяло, не подскочила температура. Еще помню тихие вечера во время нашего отрочества. На абажур пущено очередное детское платье. Он получился удачным - мягкая охра обволакивает кухню теплом. За столом бабушка и я. Сегодня у нас поэтический вечер, читаю стихи - свои, детские, нелепые и чужие. Бабушка слушает завороженно, время от времени смахивая слезу. Чтение окончено. "А теперь расскажи что-нибудь по-английски". - "Буля, ты же совсем не знаешь английского!" - "Ну и что, мне все равно интересно". Так каждый вечер на кухне звучали рассказы из истории, отрывки литературных произведений, рассуждения об искусстве. Все было бабушке интересно, а главное, она давала высказаться нам. Так, благодаря бабушке, рождалось первое собственное мнение, давались первые самостоятельные оценки, укреплялось желание думать, читать, творить.
Бабушка хотела видеть меня поэтессой, а брата, с самых ранних лет проявлявшего интерес к биологии и мечтавшего стать ветеринаром, всячески отговаривала: "Костенька, будь хирургом. Ведь к ветеринару ни одна девушка не подойдет!"
Как-то раз мы с бабушкой поссорились. Не помню причину нашей ссоры, но я ее очень сильно оскорбила. Бабушка сидела на кухне и тихо плакала, а потом взяла меня, и мы отправились в церковь. Я не знала, куда мы идем, враждебное отношение к религии было заложено любимой учительницей. Помню много золота и огромное (почему-то гигантским оно осталось в памяти) распятие.
Никогда ранее я в церкви не бывала, даже не знала как она выглядит, но попав вовнутрь, вдруг ощутила тревогу - хотелось бежать отсюда, а в то же время что-то тянуло пройти дальше.
- Это музей? - требовательно спросила я у бабушки.
- Нет, церковь.
- Зачем мы пришли сюда? Я не хочу здесь находиться!
- Потерпи немного.
Помню, как бабушка положила на канон коричневую коробку с эклерами, как поднялась по ступенечкам и приложилась к иконе, украшенной аляповатыми тряпичными цветами, как сунула мне монетки для нищих на паперти: "А если нечего подать нищим, говори: "Не прогневается, Господи!". "Господи" - только тогда до меня дошло, что значило это так часто употребляемое мной восклицание. И я его перестала употреблять совсем - чтобы не быть причастной к религии. Но всякий раз, проезжая на трамвае по тому району, я жадно впивалась глазами в серебристый крест, едва возвышающийся над плоскими восточными крышами, пока он не скрывался за более высоким домом.
Прошло время. Началось то, что все бакинцы называют коротко: "события". Любимый город, всегда такой задорный, как-то быстро и внезапно оброс щетиной войны.
На перекрестках - танки. Площадь перед Домом Советов - огромная, ветренная, поражающая своей свободой, не может вместить митингующих. Лозунги на стенах, разговоры вполголоса, слезы...
Бабушка с дедушкой переехали в Москву. Тому, кто каждый день видел море и солнце, трудно привыкнуть к грустному пасмурному городу...
Все, что осталось от прошлого - горстка земли в платочке, да воспоминания...
Вскоре у бабушки обнаружили рак. Каширка, химиотерапия, операция. На месте веселых рыжих завитков - грубый парик. Осунувшееся, резко постаревшее лицо и глаза без привычной искорки.
Осенью в больницу слег дедушка. Несмотря на наши слезные уговоры, бабушка целый месяц ежедневно навещала его. А еще через месяц слегла сама. Помню, отец, вернувшийся из командировки, долго не мог поверить в это короткое и беспощадное слово "всё". Так не вязалось оно с нашей бабушкой.
За несколько дней до смерти к ней приходил священник. Дедушка долго не хотел смириться с необходимостью исповеди: "Какая ей исповедь? Она же совсем безгрешная! Ты что, нашу бабушку забыла?!" Бабушка же, как ребенок, соглашалась со всеми грехами и плакала. После Причастия ей стало значительно лучше. Бабушка улыбалась, распоряжалась по дому, шутила. Ожили и мы в надежде на чудо...
Но болезнь брала свое. Страшные боли подавляли сознание. Бледные губы шептали: "Господи, Господи!" Я стискивала бабушкину мягкую прохладную ослабевшую руку, и она ненадолго успокаивалась.
В то воскресное утро, когда бабушки не стало, меня не оказалось рядом. Шел Великий Пост, Литургия, было солнечно, падал снег. За несколько минут до смерти она просветлела, ясно позвала дедушку и, взяв его за руку, отошла...
Калитниковское кладбище. Промерзшие обледенелые дорожки. Прутья кладбищенских оград и голые ветви деревьев на фоне бледного мартовского неба пронзительны, как голос скрипки. Она так ждала весны...
Сейчас опустится крышка гроба и навсегда закроет дорогое, любимое. Вместе с бабушкой уйдет под землю последний лучик счастливого светлого детства...
Как-то в один из трудных периодов жизни, читая "Цитадель" А. де Сент-Экзюпери, я наткнулась на его рассуждения о женщине. Автор сравнивает двух женщин, ту, что пытается обрести себя в собственных чувствах, и ту, мир которой - это ее очаг. "Ту, что рада весне", и ту, "что послушна цветку, который и есть весна". Ту, что "любит любить", и ту, "которая полюбила". "Долго искал я, в чем суть покоя. Суть его в новорожденных младенцах, в собранной жатве, семейном очаге. Суть его в вечности, куда возвращается завершенное. Покоем веет от наполненных закромов, уснувших овец, сложенного белья, от добросовестно сделанного дела, ставшего подарком Господу".
Я завороженно перечитывала эти строчки вновь и вновь, пытаясь проникнуть в каждое слово. Казалось, в этих словах какой-то спасительный секрет, которого я не знала, а может забыла. От них веяло тишиной, счастьем, кроткой мудростью, а перед глазами стояла бабушка, вся в лучах золотого солнца, распахивающая огромные тяжелые ставни.

Бабушка
Утро. Открываю глаза и начинаю в тысячный раз пересчитывать доски на высоченном четырехметровом потолке, потом хрусталики огромной старинной люстры. В комнате темно, но через щели массивных деревянных ставен бьет свет. Звенит посуда на кухне. Мой мир на месте. На душе весело и спокойно. Может ли быть по-другому в детстве?
Сейчас быстрой уверенной походкой войдет бабушка. Как шлюзы, распахнутся со скрипом тяжелые ставни, и в комнату хлынет золотое солнце.
Столько раз повторялось это в детстве, сколько раз это еще вспомнится...
Бабушка моя жила в Баку - городе с необычайно долгим летом, всегда солнечном и ветреном. Ее квартира находилась в маленьком "итальянском" дворике неподалеку от моря. Не знаю, почему старый четырехугольные дворики с верандами, галереями и квартирами, имеющими собственный вход, назывались итальянскими, но жизнь в них действительно напоминала итальянские фильмы: шумно, весело, дружно, все у всех на виду. Вместе справляли свадьбы, вместе плакали на похоронах, даже в скандалах между соседями принимал участие целый двор. И кто только ни жил здесь бок о бок - азербайджанцы, русские, евреи, армяне, грузины, немцы; каждый своим укладом, своим интересным маленьким мирком, на свободу которого не посягал никто. К Пасхе в любой квартире красовались на столе разноцветные яйца и куличи, на Навруз все угощались вкуснейшим пловом с пахлавой, а в Пейсах ели хрустящую мацу. Да и могло ли быть иначе, когда над головой - ярко-голубое небо, перед глазами - море, в лазури которого потонет любая печаль, а между этими необъятными безднами носится неутомимый ветер?
Бабушкина квартира представляла собой "поезд" из двух больших комнат и кухни. Самая дальняя выходила окнами на улицу, по которой помимо бесконечно снующих взад-вперед людей, машин и троллейбусов, несколько раз в день проезжал допотопный паровоз с вагонами, перевозивший муку с мельницы на склад. Квартира от этого содрогалась, звенели люстры, звенела посуда в шкафах. Человеку, столкнувшемуся с этим явлением впервые, могло небезосновательно показаться, что началось землетрясение. Нас же, детей, это зрелище завораживало - усаживаясь на широченном подоконнике, мы с братом восторженно скользили глазами по ржавым механизмам громыхающей машины.
Дальняя комната была самой таинственной. Приютившись за спиной большой деревянной кровати, можно было подолгу наблюдать за причудливой игрой огня и тени в камине, так напоминавшей героев азербайджанских народных сказок. Или, сомкнув боковые зеркальные створки трюмо, разговаривать с сонмом длинноволосых девчушек, уставившихся на меня любопытными глазами из зеленоватого зазеркалья.
Бабушка не давала подолгу мечтать, то есть, выражаясь ее языком, "ворон считать". Ребенок не должен находиться без дела. "Взяла бы лучше книжечку да почитала!"
Следующая проходная комната, к великому удовольствию взрослых, не представляла для нас большого интереса - здесь стоял телевизор, громоздился массивный буфет с вечно дребезжащей посудой, а с висевшего над пианино портрета взъерошенный Бетховен строго взирал на ютившиеся рядом детские велосипеды. Комната эта была длинной, темной, без окон. Хорошенько разбежавшись по этому "тоннелю" можно было замечательно приземлиться на полу просторной залитой светом кухни, которая почему-то звалась галереей. Вероятно, оттого, что почти вся стена, выходившая во двор, была застеклена.
Вход в квартиру обвивал виноградник. Сухая слоистая лоза тянулась вдоль наших окон примерно на том уровне, где заканчивались занавески. Эти "джунгли" являлись излюбленным местом соседских котов - по ту сторону стекла, то бишь на нашей кухне, висела огромная клетка, в которой порхали, чирикали, качались на качельках, мелькали неуловимыми бесцветными пятнами в кошачьих глазах 22 волнистых попугайчика. К четырехлетию мне подарили желто-зеленую парочку, потом бело-голубую, а через год уже два десятка Рит, Гришек и Гошек будоражили души местных Тарзанов.
С раннего утра двор оглашался криками продавцов. В больших плетеных корзинах одно за другим вплывали зелень, овощи, еще горячий лаваш, мацони. На кухне начинала стряпаться самая вкусная на свете еда. Летом широкий деревянный стол выносился во двор в тень виноградника, и соучастниками наших трапез становились все желающие ребятишки. Кормлению внуков, да, в общем-то, и всех остальных, попадавшихся "под руку", бабушка уделяла самое большое внимание, за что и была упрекаема. Казалось, это главная цель ее жизни, а ведь мы с братом были выше этого. Только повзрослев и побыв в роли матери и хозяйки, я могла оценить, сколько же бабушка успевала, какую любовь должен вмещать человек, отдающий себя всего без остатка...
Лето в Баку всегда бывало жарким, удушливым, единственное спасение - море. Добираться до пляжа долго и неудобно, с пересадками. Это бабушку не останавливало - детям нужно "окунуться". И вот, веселый гомонливый хоровод - соседским детишкам тоже хочется на пляж, а родители заняты, - грузится в троллейбус. Большее счастье нам трудно было вообразить!
Навсегда запомнила бабушку, стоящую на берегу с раскинутым наготове полотенцем и тревожно высматривающую нас.
Будь у меня талант скульптора, такой бы я ее и запечатлела - беспокойные любящие глаза, устремленные вдаль, все ли в порядке, и распростертые с полотенцем руки, готовые обнять, обогреть, защитить.
Тяжелым шлейфом вечерних духов тянется с клумб крепкий аромат петуний. Морской ветерок с привкусом мазута носит над водой еще не уснувших чаек, а по асфальту стелятся тени бесшумных вестников ночи, летучих мышей. Мы направляемся по бульвару. "А здесь раньше была купальня, - рассказывает бабушка, - опускали парусину и плескались в ней. Мы девчонками все лето сюда бегали". Бабушка-девочка, какой она была? С фотографии смотрит чернявый, коротко стриженный, но при банте, подросток с глазами-угольками. Наша Буля? Едва верится. Шкода? Не похоже. "Мать у нас была строгая, шалостей не терпела". Охотно верим, баба Маня и в свои 95 может правнуков приструнить. "А знаете, как меня в школе дразнили? Ирина-дубина-полено-бревно!"
Бабушка мало рассказывала о себе в детстве. Больше - о близких людях, о том, каким был Баку, как чудесно было в горах, куда иногда командировали ее отца, нашего деда. Ей нравилось говорить о послевоенном времени, о том, как преобразилась жизнь, когда она встретила дедушку, родился отец, как долго и весело жили они на Камчатке, где служил дедушка, каким ребенком, подростком, юношей был наш папа. В семье находился весь смысл ее жизни. Ничего для себя, ничего своего, она - это мы. "Человек, в котором нет поэзии, может сам стать поэмой".
Запомнились детские болезни. К кровати приставлен стол. На столе - лампа с абажуром, сшитом из моего старого платья, стопка книг, лекарства и блюдечко, на котором незаметно сменяют друг друга яблоки, мандарины, гранаты, хурма. Просыпаешься ночью, а бабушка дремлет рядом на стуле, всю ночь следит, чтобы не сползло одеяло, не подскочила температура. Еще помню тихие вечера во время нашего отрочества. На абажур пущено очередное детское платье. Он получился удачным - мягкая охра обволакивает кухню теплом. За столом бабушка и я. Сегодня у нас поэтический вечер, читаю стихи - свои, детские, нелепые и чужие. Бабушка слушает завороженно, время от времени смахивая слезу. Чтение окончено. "А теперь расскажи что-нибудь по-английски". - "Буля, ты же совсем не знаешь английского!" - "Ну и что, мне все равно интересно". Так каждый вечер на кухне звучали рассказы из истории, отрывки литературных произведений, рассуждения об искусстве. Все было бабушке интересно, а главное, она давала высказаться нам. Так, благодаря бабушке, рождалось первое собственное мнение, давались первые самостоятельные оценки, укреплялось желание думать, читать, творить.
Бабушка хотела видеть меня поэтессой, а брата, с самых ранних лет проявлявшего интерес к биологии и мечтавшего стать ветеринаром, всячески отговаривала: "Костенька, будь хирургом. Ведь к ветеринару ни одна девушка не подойдет!"
Как-то раз мы с бабушкой поссорились. Не помню причину нашей ссоры, но я ее очень сильно оскорбила. Бабушка сидела на кухне и тихо плакала, а потом взяла меня, и мы отправились в церковь. Я не знала, куда мы идем, враждебное отношение к религии было заложено любимой учительницей. Помню много золота и огромное (почему-то гигантским оно осталось в памяти) распятие.
Никогда ранее я в церкви не бывала, даже не знала как она выглядит, но попав вовнутрь, вдруг ощутила тревогу - хотелось бежать отсюда, а в то же время что-то тянуло пройти дальше.
- Это музей? - требовательно спросила я у бабушки.
- Нет, церковь.
- Зачем мы пришли сюда? Я не хочу здесь находиться!
- Потерпи немного.
Помню, как бабушка положила на канон коричневую коробку с эклерами, как поднялась по ступенечкам и приложилась к иконе, украшенной аляповатыми тряпичными цветами, как сунула мне монетки для нищих на паперти: "А если нечего подать нищим, говори: "Не прогневается, Господи!". "Господи" - только тогда до меня дошло, что значило это так часто употребляемое мной восклицание. И я его перестала употреблять совсем - чтобы не быть причастной к религии. Но всякий раз, проезжая на трамвае по тому району, я жадно впивалась глазами в серебристый крест, едва возвышающийся над плоскими восточными крышами, пока он не скрывался за более высоким домом.
Прошло время. Началось то, что все бакинцы называют коротко: "события". Любимый город, всегда такой задорный, как-то быстро и внезапно оброс щетиной войны.
На перекрестках - танки. Площадь перед Домом Советов - огромная, ветренная, поражающая своей свободой, не может вместить митингующих. Лозунги на стенах, разговоры вполголоса, слезы...
Бабушка с дедушкой переехали в Москву. Тому, кто каждый день видел море и солнце, трудно привыкнуть к грустному пасмурному городу...
Все, что осталось от прошлого - горстка земли в платочке, да воспоминания...
Вскоре у бабушки обнаружили рак. Каширка, химиотерапия, операция. На месте веселых рыжих завитков - грубый парик. Осунувшееся, резко постаревшее лицо и глаза без привычной искорки.
Осенью в больницу слег дедушка. Несмотря на наши слезные уговоры, бабушка целый месяц ежедневно навещала его. А еще через месяц слегла сама. Помню, отец, вернувшийся из командировки, долго не мог поверить в это короткое и беспощадное слово "всё". Так не вязалось оно с нашей бабушкой.
За несколько дней до смерти к ней приходил священник. Дедушка долго не хотел смириться с необходимостью исповеди: "Какая ей исповедь? Она же совсем безгрешная! Ты что, нашу бабушку забыла?!" Бабушка же, как ребенок, соглашалась со всеми грехами и плакала. После Причастия ей стало значительно лучше. Бабушка улыбалась, распоряжалась по дому, шутила. Ожили и мы в надежде на чудо...
Но болезнь брала свое. Страшные боли подавляли сознание. Бледные губы шептали: "Господи, Господи!" Я стискивала бабушкину мягкую прохладную ослабевшую руку, и она ненадолго успокаивалась.
В то воскресное утро, когда бабушки не стало, меня не оказалось рядом. Шел Великий Пост, Литургия, было солнечно, падал снег. За несколько минут до смерти она просветлела, ясно позвала дедушку и, взяв его за руку, отошла...
Калитниковское кладбище. Промерзшие обледенелые дорожки. Прутья кладбищенских оград и голые ветви деревьев на фоне бледного мартовского неба пронзительны, как голос скрипки. Она так ждала весны...
Сейчас опустится крышка гроба и навсегда закроет дорогое, любимое. Вместе с бабушкой уйдет под землю последний лучик счастливого светлого детства...
Как-то в один из трудных периодов жизни, читая "Цитадель" А. де Сент-Экзюпери, я наткнулась на его рассуждения о женщине. Автор сравнивает двух женщин, ту, что пытается обрести себя в собственных чувствах, и ту, мир которой - это ее очаг. "Ту, что рада весне", и ту, "что послушна цветку, который и есть весна". Ту, что "любит любить", и ту, "которая полюбила". "Долго искал я, в чем суть покоя. Суть его в новорожденных младенцах, в собранной жатве, семейном очаге. Суть его в вечности, куда возвращается завершенное. Покоем веет от наполненных закромов, уснувших овец, сложенного белья, от добросовестно сделанного дела, ставшего подарком Господу".
Я завороженно перечитывала эти строчки вновь и вновь, пытаясь проникнуть в каждое слово. Казалось, в этих словах какой-то спасительный секрет, которого я не знала, а может забыла. От них веяло тишиной, счастьем, кроткой мудростью, а перед глазами стояла бабушка, вся в лучах золотого солнца, распахивающая огромные тяжелые ставни.

Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Сергей Шалимов
Во Славу...
Аннотация:
Откуда же человек может знать, когда и какой дар ему может быть преподнесен? Хватило бы только сил унести его...
- Это и есть "Райский пруд"? - недоуменно спросил Семен, оглядывая прямоугольник котлована тридцать на сто метров, заросший мусором и бурьяном.
- Да, он и есть - ответила монахиня - До закрытия монастыря в этом пруду плавали золотые рыбки. Никто в нем не купался и не стирал белье, и воду для всех потребностей монастырь брал отсюда. Духоносные сестры видели, как временами сама Богородица спускалась к воде в окружении ангелов и умывалась ключевой водой.
- Где же тут ключи? Сухо ведь.
- Вот, с вашей помощью и будем их искать. После закрытия Дивеевского монастыря новая власть воду из пруда выпустила, а ключи забили глиной. Третьего дня удалось один отыскать, вот там, видите - реперный знак поставили. Начинайте копать шурфы. Когда дойдете до илистого песка, то останавливайтесь, ну, или, если Бог даст, на ключ наткнетесь - тоже не сможете дальше копать.
Семен с напарником осмотрелись внимательнее, и уже обратили внимание на располагающиеся в четком порядке следы свежей перекопанной земли.
- Шурфы потом засыпать?
- Да, засыпайте, вдруг кто-то упадет - греха не оберемся. Мы пока только подготовку проводим к восстановлению пруда, а сестры потом сами руками весь этот грунт выберут.
- А не лучше технику использовать? Два-три экскаватора за неделю все выкопают.
- Нет - твердо ответила монахиня - Тракторами большевики глину возили и трамбовали, а нам так не гоже. Пруд был выкопан полностью вручную сестрами, вот и мы так же должны, если считаем себя их преемницами. Господь вам в помощь, а я побегу. Если понадоблюсь, то спросите в монастыре матушку Ольгу.
Монахиня благословила новоявленных землекопов и энергичной походкой начала подниматься по склону сухого "берега".
- Будем знакомиться. Меня Семеном звать, из Москвы, а ты откуда?
- Олег - напарник протянул руку - Из Ставрополя.
- Не ближний свет. Тоже паломничаешь?
- Как тебе сказать? Скорее, бомжую.
- Что-то ты на бомжа мало походишь.
- Длинная история. Убежал я. Жена сдала меня в сумашедший дом, а я успел схватить документы и убежал.
- А ты хоть не буйный? - уже с внутренней настороженностью спросил Семен.
- Нет - широко улыбнулся в ответ Олег. - Я тихий. Она задумала развестись со мной, а квартиру делить не хочет. У нее есть психиатр знакомый. Вот и записали меня в шизофреники, уцепившись за мою религиозность. "Одержимость навязчивыми идеями" - это про молитвы и посты, "неадекватность реакций"... А я виноват, что меня от телевизора тошнить начинает? В общем, я - сертифицированный сумашедший.
- Ха, да я и сам такой - рассмеялся Семен - ведь еще апостол Павел говорил, что проповедовать Христа распятого иудеям - соблазн, а еллинам - безумие... Естественно, что для них, все христиане - сумашедшие. Вот какая славная бригада у нас сложилась.
- Мне нужно было раньше сюда прийти. Я ведь уже неделю в Дивеево живу, а на работу первый раз попал только.
- Эх-ма, что же тебе мешало?
- Денег-то у меня нет, вот я и остановился в бесплатной монастырской гостинице.
- На Пионерской? - уточнил Семен.
- Да, наслышан про нее?
- Ничего конкретного. А что там "такого"?
- Особенного ничего нет, только хозяйка дома, которая принимает на бесплатный постой паломников, считает их своими батраками. Говорит, что это монастырское послушание. А какое же оно монастырское, если я ей неделю сарай строил, а другие - погреб копали. Надоело батрачить. Сказал, что на службу пойду, а сам сюда на работу. Я лучше здесь во Славу Божию трудиться до ночи буду, чем на чью-то наживу.
За неспешным разговором, меняясь поочередно в яме, Семен с Олегом постепенно углубляли шурф. Поначалу было легко, пока не пошла жирная глина. Она с влажным чмоком очень неохотно отделялась от пласта, а затем никак не желала отлепляться от лопаты. Поэтому, тот, кто работал в яме, был вынужден ждать, пока верхний отскребет глину от лопаты. Работа шла медленно и трудно. Разговор затих, не вписываясь в рабочий ритм. Оба с облегчением вздохнули, когда примерно на двухметровой глубине лопата с легким шелестом вошла в песок. Запахло илом, но вода не показалась. Ключ не обнаружился. Быстро закидали только что вырытую яму, но ощущения бесполезности работы не было. Присели передохнуть перед началом второго шурфа.
- А ты чем по жизни занимаешься? - начал опять разговор Семен.
- А..., машинист электровоза я.
- Сложная специальность?
- Не столько сложная, сколько нервная. Иногда автоматика отказывает, и приходится поезд вести вручную.
- Там что-то вроде автопилота полагается?.
- Ну, да, но часто он не работает, и тогда едешь как на велосипеде весом в несколько тысяч тонн и с парой тысяч людей пассажиров. Поневоле молиться научишься. Вернешься из такого рейса, похудев на пару килограмм, и бегом в церковь - свечку ставить. Так я и стал верующим, кстати говоря.
- А чего же ты теперь думаешь дальше делать?
- Не знаю. Работу по специальности вряд ли найду. Поживу пока тут, потом в другой монастырь переберусь.
- Слушай - вдруг оживился Семен - Я вспомнил, что в московском метро реклама висит о наборе учеников на курсы машинистов. Иногородним дают общежитие, курсантам стипендию платят.
- Так значит, им машинисты требуются - подскочил Олег - У меня же все документы есть. Теперь я знаю, что мне делать. Спаси Господи, тебя за эти сведения. Соберу тут Христа ради денег на билет и поеду.
- Держи, вот, для почина - Семен протянул купюру и, прерывая очередную благодарность, сказал - Пойду, посмотрю, что там за бумага на дерево прилеплена. Давно заметил.
Три могучих ствола поднимались из одного комля у дерева, растущего на плотине. Вокруг одной из ветвей ремнем был обвязан лоскут сухой коры и рядом на стволе скотчем прикреплен лист бумаги с крупным рукописным текстом: "Братья и сестры! Простите, меня грешную рабу Божию Надежду. В прошлом году я оторвала от дерева этот кусок коры. Покаялась в этом святотатстве и теперь по благословению духовного отца возвращаю его обратно. Не делайте так, православные!"
Семен несколько раз перечитал записку. По Канавке приближалась к плотине группа паломников в сопровождении монахини-экскурсовода. Значит, это организованная группа. Чуть поодаль растерянно брели еще две молодые девушки. Ну, эти явно не из общей группы. Обычные "туристки-глазелки", так про себя называет таких Семен,... идут озираются. Такие в монастырях бродят толпы..., щелкают фотоаппаратами, оглядываются на всех проходящих мимо монахов... Ну, не ему судить, кому и как ходить по тропке, но обычные богомольцы идут сосредоточенно, выверяют хотьбу по внутреннему ритму молитвы "Богородице Дево, радуйся..." Сто пятьдесят раз ее нужно прочесть по завету преподобного Серафима при прохождении Канавки.
Семен вернулся к Олегу продолжать труд "во Славу Божию". Тот уже начал без него пробивать второй шурф. Там источник не открылся тоже. Что же, значит, плохо они молились с Олегом во время работы. Нужно было меньше языками молоть попусту.
- Не попусту - возразил ему Олег. - Я ведь в этом разговоре про метро узнал от тебя. Думаю, что батюшка Серафим нас специально свел сегодня вместе на Канавке. Пойду, поставлю ему свечку после работы. Я вчера молился ему, чтобы помог мне устроиться.
- Да, наверное, ты тогда правильно молился. Настоящая молитва приходит, когда человек всем своим существом осознает полную собственную беспомощность. Мне всегда бывает и завидно и страшно, когда я узнаю, что кто-то получил дар такой молитвы. И дар этот великий, но и цена очень высока за него.
После работы новые знакомцы сразу отправились, как и задумывали, в храм. Вот как здорово. Попали к самому началу молебна преподобному, да еще и с елеосвящением. Семен уже третий день носил с собой пузыречек для масла "от мощей", но все не выдавалось случая его взять. То масло уже кончилось, то слишком много народа... Сейчас-то он и возьмет масла. Сказали, что масло будут раздавать на улице с северной стороны собора. Стараясь не отвлекаться на толчею и суету, Семен занял очередь, прислонился правым плечом к стене, и начал "по кругу" вычитывать про себя краткие молитовки. Монахини что-то с раздачей масла замешкались. Народу прибавилось. Очередь сначала утолщилась до двух ниток, потом - до четырех, а вскоре и вовсе превратилась в беспорядочную толпу. Подошло несколько групп "организованных" паломников, которые беспокоились, что не успеют взять масло до отъезда их автобусов.
Наконец, раздача началась. Одна монахиня разливала ковшиком масло из бака в заварочные чайники, а две других - уже из чайничков распределяли его по пузыречкам. Каждому по немного... Если пузырек оказывался большим, то наливали чуть-чуть...Толпа всколыхнулась в возбуждении. В едином стремлении скорее получить свою порцию масла люди надавили друг на друга. Столик у монахинь сместился под напором, те отпрянули, держа в руках сосуды с маслом.
- Да что же это такое! Люди! Вы же не за колбасой стоите - выкрикнула какая-то женщина.
Толпа замерла, но никто из зажатых людей не собирался сдавать занятых позиций. Как только новая струйка масла упала в очередную баночку - неуправляемая масса людей как безумное животное ринулась на штурм столика, опрокинув его окончательно.
- Мужчины! Да наведите же порядок! - раздались возгласы.
"Эх, не хватало только мне в монастыре с единоверцами бороться" - сокрушенно думал Семен, начав пробиваться к столику. Там уже стоял Олег и еще двое-трое возбужденных мужчин. Пробился. Сцепился с ними локтями. Но разве же это в человеческих силах - впятером удержать пять сотен безудержно рвущихся людей? Семен развернулся и попытался перекричать общий гул
- Православные! Кто в Бога верует! Прекратите бесчиние! Встаньте по порядку в одну очередь.
Те, кто был ближе, похоже, устыдились такому обращению и ослабили натиск, но задние, почувствовав слабину, навалились с новой силой, и стало еще хуже. Тонкую цепочку мужчин разорвало. Семена закрутило в самую середину неуправляемой толпы. "Да что же это такое?" - с отчаянием думал Семен - "Люди ли это? Людей нет уже вокруг - просто толпа. Беснование какое-то массовое! Беснование... "Крестом и молитвой" - и ничем иным!!!". Неожиданно для самого себя, невероятным усилием он освободил правую руку и, не опасаясь кого-то толкнуть или задеть локтем, широко перекрестился и запел: "Богородице Дево, радуйся! Благодатная Марие, Господь с тобою!". Вокруг Семена сразу же образовалось свободное место, как в сугробе образуется проталина, если плеснуть в него кипяток. Беснование вокруг него мгновенно утихло... "...Благословенна ты в женах и благословен Плод чрева твоего!!!" - продолжал Семен. И каждая нота, каждый звук открывали ему новый смысл, значение и силу. Для Семена перестала существовать эта толпа и ее гвалт. Он пел: "... Яко Спаса родила, еси, душ наших". Он пел. Стоял! И пел!!! Он уже не воспринимал, что вокруг все изменилось. Только ощущал, что невероятная сила проходит сквозь него. Благодатная энергия переливается через край, растворяет и уничтожает окружающее безумие и агрессию. Петь! Сейчас самое главное - петь! Краем сознания он улавливал, что несколько голосов начали его поддерживать, но он понимал, что главный голос в этом хоре - это он. И дело не в вокальных данных, а в чем-то ином... Семен почувствовал, что одежда на нем промокла как от проливного дождя, горло пересохло..., остановился, чтобы перевести дыхание. Тут же со всех сторон раздались возгласы: "Пой, пой, брат, не останавливайся!". Чувствовалось, что в обращении "брат" не было ничего формального, мол, так положено в монастырях. Люди чувствовали, что пение Семена по настоящему их сроднило, вернув им человеческий образ... Толпа прекратила свое буйство. Вокруг опять были люди, которые спокойно и быстро разобрались по порядку и чинно подходили к столику. Что же оставалось делать Семену? Пришлось стоять и петь осипшим голосом, пока все не разошлись, тогда уже и он достал и протянул свой пузыречек. Баночка была намного больше обычной порции масла. Он стоял и смотрел, как струйка заполняет склянку... Вот уже треть - это больше, чем обычная порция, половина... три четверти... Монахиня залила пузырек под самое горлышко и протянула ему:
- Спаси Господи тебя, брат!
- Во Славу Божию! - хрипло и не с первого раза ответил Семен, сглотнув пересохшим горлом.
Поклонился монахиням и пошел, пошатываясь, под их внимательными взглядами. Что-то устал он сегодня от монастырской работы...

Во Славу...
Аннотация:
Откуда же человек может знать, когда и какой дар ему может быть преподнесен? Хватило бы только сил унести его...
- Это и есть "Райский пруд"? - недоуменно спросил Семен, оглядывая прямоугольник котлована тридцать на сто метров, заросший мусором и бурьяном.
- Да, он и есть - ответила монахиня - До закрытия монастыря в этом пруду плавали золотые рыбки. Никто в нем не купался и не стирал белье, и воду для всех потребностей монастырь брал отсюда. Духоносные сестры видели, как временами сама Богородица спускалась к воде в окружении ангелов и умывалась ключевой водой.
- Где же тут ключи? Сухо ведь.
- Вот, с вашей помощью и будем их искать. После закрытия Дивеевского монастыря новая власть воду из пруда выпустила, а ключи забили глиной. Третьего дня удалось один отыскать, вот там, видите - реперный знак поставили. Начинайте копать шурфы. Когда дойдете до илистого песка, то останавливайтесь, ну, или, если Бог даст, на ключ наткнетесь - тоже не сможете дальше копать.
Семен с напарником осмотрелись внимательнее, и уже обратили внимание на располагающиеся в четком порядке следы свежей перекопанной земли.
- Шурфы потом засыпать?
- Да, засыпайте, вдруг кто-то упадет - греха не оберемся. Мы пока только подготовку проводим к восстановлению пруда, а сестры потом сами руками весь этот грунт выберут.
- А не лучше технику использовать? Два-три экскаватора за неделю все выкопают.
- Нет - твердо ответила монахиня - Тракторами большевики глину возили и трамбовали, а нам так не гоже. Пруд был выкопан полностью вручную сестрами, вот и мы так же должны, если считаем себя их преемницами. Господь вам в помощь, а я побегу. Если понадоблюсь, то спросите в монастыре матушку Ольгу.
Монахиня благословила новоявленных землекопов и энергичной походкой начала подниматься по склону сухого "берега".
- Будем знакомиться. Меня Семеном звать, из Москвы, а ты откуда?
- Олег - напарник протянул руку - Из Ставрополя.
- Не ближний свет. Тоже паломничаешь?
- Как тебе сказать? Скорее, бомжую.
- Что-то ты на бомжа мало походишь.
- Длинная история. Убежал я. Жена сдала меня в сумашедший дом, а я успел схватить документы и убежал.
- А ты хоть не буйный? - уже с внутренней настороженностью спросил Семен.
- Нет - широко улыбнулся в ответ Олег. - Я тихий. Она задумала развестись со мной, а квартиру делить не хочет. У нее есть психиатр знакомый. Вот и записали меня в шизофреники, уцепившись за мою религиозность. "Одержимость навязчивыми идеями" - это про молитвы и посты, "неадекватность реакций"... А я виноват, что меня от телевизора тошнить начинает? В общем, я - сертифицированный сумашедший.
- Ха, да я и сам такой - рассмеялся Семен - ведь еще апостол Павел говорил, что проповедовать Христа распятого иудеям - соблазн, а еллинам - безумие... Естественно, что для них, все христиане - сумашедшие. Вот какая славная бригада у нас сложилась.
- Мне нужно было раньше сюда прийти. Я ведь уже неделю в Дивеево живу, а на работу первый раз попал только.
- Эх-ма, что же тебе мешало?
- Денег-то у меня нет, вот я и остановился в бесплатной монастырской гостинице.
- На Пионерской? - уточнил Семен.
- Да, наслышан про нее?
- Ничего конкретного. А что там "такого"?
- Особенного ничего нет, только хозяйка дома, которая принимает на бесплатный постой паломников, считает их своими батраками. Говорит, что это монастырское послушание. А какое же оно монастырское, если я ей неделю сарай строил, а другие - погреб копали. Надоело батрачить. Сказал, что на службу пойду, а сам сюда на работу. Я лучше здесь во Славу Божию трудиться до ночи буду, чем на чью-то наживу.
За неспешным разговором, меняясь поочередно в яме, Семен с Олегом постепенно углубляли шурф. Поначалу было легко, пока не пошла жирная глина. Она с влажным чмоком очень неохотно отделялась от пласта, а затем никак не желала отлепляться от лопаты. Поэтому, тот, кто работал в яме, был вынужден ждать, пока верхний отскребет глину от лопаты. Работа шла медленно и трудно. Разговор затих, не вписываясь в рабочий ритм. Оба с облегчением вздохнули, когда примерно на двухметровой глубине лопата с легким шелестом вошла в песок. Запахло илом, но вода не показалась. Ключ не обнаружился. Быстро закидали только что вырытую яму, но ощущения бесполезности работы не было. Присели передохнуть перед началом второго шурфа.
- А ты чем по жизни занимаешься? - начал опять разговор Семен.
- А..., машинист электровоза я.
- Сложная специальность?
- Не столько сложная, сколько нервная. Иногда автоматика отказывает, и приходится поезд вести вручную.
- Там что-то вроде автопилота полагается?.
- Ну, да, но часто он не работает, и тогда едешь как на велосипеде весом в несколько тысяч тонн и с парой тысяч людей пассажиров. Поневоле молиться научишься. Вернешься из такого рейса, похудев на пару килограмм, и бегом в церковь - свечку ставить. Так я и стал верующим, кстати говоря.
- А чего же ты теперь думаешь дальше делать?
- Не знаю. Работу по специальности вряд ли найду. Поживу пока тут, потом в другой монастырь переберусь.
- Слушай - вдруг оживился Семен - Я вспомнил, что в московском метро реклама висит о наборе учеников на курсы машинистов. Иногородним дают общежитие, курсантам стипендию платят.
- Так значит, им машинисты требуются - подскочил Олег - У меня же все документы есть. Теперь я знаю, что мне делать. Спаси Господи, тебя за эти сведения. Соберу тут Христа ради денег на билет и поеду.
- Держи, вот, для почина - Семен протянул купюру и, прерывая очередную благодарность, сказал - Пойду, посмотрю, что там за бумага на дерево прилеплена. Давно заметил.
Три могучих ствола поднимались из одного комля у дерева, растущего на плотине. Вокруг одной из ветвей ремнем был обвязан лоскут сухой коры и рядом на стволе скотчем прикреплен лист бумаги с крупным рукописным текстом: "Братья и сестры! Простите, меня грешную рабу Божию Надежду. В прошлом году я оторвала от дерева этот кусок коры. Покаялась в этом святотатстве и теперь по благословению духовного отца возвращаю его обратно. Не делайте так, православные!"
Семен несколько раз перечитал записку. По Канавке приближалась к плотине группа паломников в сопровождении монахини-экскурсовода. Значит, это организованная группа. Чуть поодаль растерянно брели еще две молодые девушки. Ну, эти явно не из общей группы. Обычные "туристки-глазелки", так про себя называет таких Семен,... идут озираются. Такие в монастырях бродят толпы..., щелкают фотоаппаратами, оглядываются на всех проходящих мимо монахов... Ну, не ему судить, кому и как ходить по тропке, но обычные богомольцы идут сосредоточенно, выверяют хотьбу по внутреннему ритму молитвы "Богородице Дево, радуйся..." Сто пятьдесят раз ее нужно прочесть по завету преподобного Серафима при прохождении Канавки.
Семен вернулся к Олегу продолжать труд "во Славу Божию". Тот уже начал без него пробивать второй шурф. Там источник не открылся тоже. Что же, значит, плохо они молились с Олегом во время работы. Нужно было меньше языками молоть попусту.
- Не попусту - возразил ему Олег. - Я ведь в этом разговоре про метро узнал от тебя. Думаю, что батюшка Серафим нас специально свел сегодня вместе на Канавке. Пойду, поставлю ему свечку после работы. Я вчера молился ему, чтобы помог мне устроиться.
- Да, наверное, ты тогда правильно молился. Настоящая молитва приходит, когда человек всем своим существом осознает полную собственную беспомощность. Мне всегда бывает и завидно и страшно, когда я узнаю, что кто-то получил дар такой молитвы. И дар этот великий, но и цена очень высока за него.
После работы новые знакомцы сразу отправились, как и задумывали, в храм. Вот как здорово. Попали к самому началу молебна преподобному, да еще и с елеосвящением. Семен уже третий день носил с собой пузыречек для масла "от мощей", но все не выдавалось случая его взять. То масло уже кончилось, то слишком много народа... Сейчас-то он и возьмет масла. Сказали, что масло будут раздавать на улице с северной стороны собора. Стараясь не отвлекаться на толчею и суету, Семен занял очередь, прислонился правым плечом к стене, и начал "по кругу" вычитывать про себя краткие молитовки. Монахини что-то с раздачей масла замешкались. Народу прибавилось. Очередь сначала утолщилась до двух ниток, потом - до четырех, а вскоре и вовсе превратилась в беспорядочную толпу. Подошло несколько групп "организованных" паломников, которые беспокоились, что не успеют взять масло до отъезда их автобусов.
Наконец, раздача началась. Одна монахиня разливала ковшиком масло из бака в заварочные чайники, а две других - уже из чайничков распределяли его по пузыречкам. Каждому по немного... Если пузырек оказывался большим, то наливали чуть-чуть...Толпа всколыхнулась в возбуждении. В едином стремлении скорее получить свою порцию масла люди надавили друг на друга. Столик у монахинь сместился под напором, те отпрянули, держа в руках сосуды с маслом.
- Да что же это такое! Люди! Вы же не за колбасой стоите - выкрикнула какая-то женщина.
Толпа замерла, но никто из зажатых людей не собирался сдавать занятых позиций. Как только новая струйка масла упала в очередную баночку - неуправляемая масса людей как безумное животное ринулась на штурм столика, опрокинув его окончательно.
- Мужчины! Да наведите же порядок! - раздались возгласы.
"Эх, не хватало только мне в монастыре с единоверцами бороться" - сокрушенно думал Семен, начав пробиваться к столику. Там уже стоял Олег и еще двое-трое возбужденных мужчин. Пробился. Сцепился с ними локтями. Но разве же это в человеческих силах - впятером удержать пять сотен безудержно рвущихся людей? Семен развернулся и попытался перекричать общий гул
- Православные! Кто в Бога верует! Прекратите бесчиние! Встаньте по порядку в одну очередь.
Те, кто был ближе, похоже, устыдились такому обращению и ослабили натиск, но задние, почувствовав слабину, навалились с новой силой, и стало еще хуже. Тонкую цепочку мужчин разорвало. Семена закрутило в самую середину неуправляемой толпы. "Да что же это такое?" - с отчаянием думал Семен - "Люди ли это? Людей нет уже вокруг - просто толпа. Беснование какое-то массовое! Беснование... "Крестом и молитвой" - и ничем иным!!!". Неожиданно для самого себя, невероятным усилием он освободил правую руку и, не опасаясь кого-то толкнуть или задеть локтем, широко перекрестился и запел: "Богородице Дево, радуйся! Благодатная Марие, Господь с тобою!". Вокруг Семена сразу же образовалось свободное место, как в сугробе образуется проталина, если плеснуть в него кипяток. Беснование вокруг него мгновенно утихло... "...Благословенна ты в женах и благословен Плод чрева твоего!!!" - продолжал Семен. И каждая нота, каждый звук открывали ему новый смысл, значение и силу. Для Семена перестала существовать эта толпа и ее гвалт. Он пел: "... Яко Спаса родила, еси, душ наших". Он пел. Стоял! И пел!!! Он уже не воспринимал, что вокруг все изменилось. Только ощущал, что невероятная сила проходит сквозь него. Благодатная энергия переливается через край, растворяет и уничтожает окружающее безумие и агрессию. Петь! Сейчас самое главное - петь! Краем сознания он улавливал, что несколько голосов начали его поддерживать, но он понимал, что главный голос в этом хоре - это он. И дело не в вокальных данных, а в чем-то ином... Семен почувствовал, что одежда на нем промокла как от проливного дождя, горло пересохло..., остановился, чтобы перевести дыхание. Тут же со всех сторон раздались возгласы: "Пой, пой, брат, не останавливайся!". Чувствовалось, что в обращении "брат" не было ничего формального, мол, так положено в монастырях. Люди чувствовали, что пение Семена по настоящему их сроднило, вернув им человеческий образ... Толпа прекратила свое буйство. Вокруг опять были люди, которые спокойно и быстро разобрались по порядку и чинно подходили к столику. Что же оставалось делать Семену? Пришлось стоять и петь осипшим голосом, пока все не разошлись, тогда уже и он достал и протянул свой пузыречек. Баночка была намного больше обычной порции масла. Он стоял и смотрел, как струйка заполняет склянку... Вот уже треть - это больше, чем обычная порция, половина... три четверти... Монахиня залила пузырек под самое горлышко и протянула ему:
- Спаси Господи тебя, брат!
- Во Славу Божию! - хрипло и не с первого раза ответил Семен, сглотнув пересохшим горлом.
Поклонился монахиням и пошел, пошатываясь, под их внимательными взглядами. Что-то устал он сегодня от монастырской работы...

Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.
-
- Сообщения: 1942
- Зарегистрирован: 16 ноя 2009, 22:56
- Вероисповедание: Православие
- Цель пребывания на форуме: Хочу помогать горюющим
Re: Рассказы...
Ирина Григорьева
Дивеево
Много было интересных встреч с разными людьми. Не они знакомились со мной, это я с ними знакомилась, наблюдала за ними, старалась запомнить. Вот после службы молоденькие послушницы выбивают коврики, стараются... К длинным столам, которые стоят прямо во дворе монастыря, везут большие кастрюли из кухни. Народ шумит, монахини с молитвой терпеливо и ласково подают обед. Оборванный старик с протянутой рукой, в руке миска. Он подходит уже третий раз. Пожилая послушница снова наливает ему щи из огромного половника. Тот довольно кряхтит, быстро, смущаясь, перекрещивается, уходит на дальнюю скамеечку. Паломники все прибывают и прибывают, среди них много беженцев. Вот солдатик без руки тащит бидон с компотом. Все хвалят компот: "Уж больно хорош! Из чего? Из ревеня? Надо же, не слыхал. Что такое?" Незаметно по тропинке, проплывает матушка: худенькая, светленькая, уставшая и счастливая. Она проходит мимо мелкими шажками, толпа не замечает ее, лишь монахини низко кланяются. А вокруг суета. И все это движение отражается на белых стенах Храмов, а Храмы отражаются в синем чистейшем небе. Кругом солнце. Море солнца! Откуда его столько здесь?
То ли наяву, то ли в воображении возникли фигурки трех монашек. Одна из них похожа на Преподобную Елену, другая - на молоденькую Марфу - так же низко опустила головку, шалью укуталась, а та, что постарше - на Преподобную Александру. Ведь здесь они жили, рядом с Преподобным Серафимом, здесь они строили монастырь, за него, за веру свои годы жизни отдали. И кланяюсь им низко до земли. И приклоняюсь пред их великим подвигом!
Слышу рядом: "Как хороши здесь розы!" А ведь осень. Да, осень... Скоро дожди, грязь, серое, недоброе небо... Но не здесь в монастыре, а там, за оградой, где столпилась пьяная молодежь на дискотеке. Вот там мрачная, опустошающая осень. А здесь всегда будет лето. Столько здесь сердечного тепла и света. Это тепло, как эстафета, передается нам от мощей Преподобного. С трепетом подхожу к ним. Прикасаюсь к святыне. Как стучит мое сердце. Оно стучит совсем по-другому, и я пугаюсь этого стука, а от мощей отойти не могу. Мне кажется, я снова к ним уже не подхожу, а бегу. А вдруг не успею? Я прошу: "Помоги , отче Серафиме! Лучше терпеть труд монастырский, чем переживать тяготы мирские".
Дивеево теплым огоньком надежды зажглось в моем сердце. Если здесь на земле есть такой рай. Какой же нас ожидает там, на небесах?
Сколько неземной радости мы получили, опускаясь с молитвой в ледяной источник Преподобного. Спускаюсь по деревянным ступенькам смотрю в глаза Преподобного, он наклонился и подбадривает нас. Кто посмелее, прыгают с мостиков. Я боюсь. Вода ледяная, холод сковывает меня, только молюсь. Окунаюсь с головой. Какая появляется чистота внутри, какая радость! Я вышла и поняла, что святой источник дан во спасение. Смывая наши грехи прошлого, призывает к тяжелому и долгому поиску в себе Царствия Божьего. Все мы странники в этой жизни. Нам дана свобода выбора. Есть только два пути. Другого не дано. Но тот, кто сделает первый шаг поиска Царствия Божьего в себе, уже одной ногой стоит в этом ледяном святом источнике. Паломники счастливы. Смеются, разговаривают. Сегодня у нас всех общий праздник. Праздник познания Святой истины!
Много нового я открывала для своей души, соприкасаясь через святыни с Вечностью. Много было интересных встреч. Ещё об одной такой встрече хочется рассказать...
Обратная дорога так же не предвещала ничего легкого. Шел дождь, в окно дуло. За окном темнота. Автобус постоянно ломался, будто Преподобный от себя не отпускал.
На душе же моей была удивительная благодать. Покой и тепло. Я ощущала такую огромную любовь к Богородице, что сердцу просто не хватало места в груди! Откуда вдруг такое чувство? Пред глазами Образ Её Святейший. Смотрю в окно, а вижу голую степь и вдали Её Образ в малиновом. Да откуда такое светлое, святое чувство. Не навстречу ли Она идет? Чем я заслужила ощущать такое великое чувство? Грешна и неразумна. Первые шаги в православии. И вдруг такое искреннее чувство, такая огромная любовь. И не та любовь, какой мы любим ближних, а что-то такое высокое, светлое, как небо.
Мои ощущения прервала девушка-казашка. Она попросилась подсесть ко мне. Девушка стала меня о чем-то расспрашивать, и я снова вернулась мыслями в автобус, снова замерзла.
Оказывается, девушка-странница, окончила институт, оставила стариков-родителей, и сама без копейки денег странствует по святым русским землям. Странствует от самого Казахстана. Я удивляюсь, как же ей приходится добираться? Она улыбается и отвечает:
- Люди добрые, они всегда помогут, приютят на ночлег и накормят.
- Как же можно куда-то ехать без денег?
- А как-нибудь, Господь поможет, - она снова улыбнулась.
Из Дивеево она собиралась к мощам Сергия Радонежского. Признаться, я таких людей не встречала. Мне очень захотелось помочь этой милой девушке. Мы доели все, что у меня было, ещё оставалось 100 рублей, и я с радостью их отдала. Жаль, что мало! Объяснила, как добраться. "Я помолюсь за вас", - на прощанье сказала она. А мне как-то и неудобно стало, но тепло на душе. Помолись, милая! Поклонись Преподобному Сергию Радонежскому, моим родным местам.
Поклонись, милая!

Дивеево
Много было интересных встреч с разными людьми. Не они знакомились со мной, это я с ними знакомилась, наблюдала за ними, старалась запомнить. Вот после службы молоденькие послушницы выбивают коврики, стараются... К длинным столам, которые стоят прямо во дворе монастыря, везут большие кастрюли из кухни. Народ шумит, монахини с молитвой терпеливо и ласково подают обед. Оборванный старик с протянутой рукой, в руке миска. Он подходит уже третий раз. Пожилая послушница снова наливает ему щи из огромного половника. Тот довольно кряхтит, быстро, смущаясь, перекрещивается, уходит на дальнюю скамеечку. Паломники все прибывают и прибывают, среди них много беженцев. Вот солдатик без руки тащит бидон с компотом. Все хвалят компот: "Уж больно хорош! Из чего? Из ревеня? Надо же, не слыхал. Что такое?" Незаметно по тропинке, проплывает матушка: худенькая, светленькая, уставшая и счастливая. Она проходит мимо мелкими шажками, толпа не замечает ее, лишь монахини низко кланяются. А вокруг суета. И все это движение отражается на белых стенах Храмов, а Храмы отражаются в синем чистейшем небе. Кругом солнце. Море солнца! Откуда его столько здесь?
То ли наяву, то ли в воображении возникли фигурки трех монашек. Одна из них похожа на Преподобную Елену, другая - на молоденькую Марфу - так же низко опустила головку, шалью укуталась, а та, что постарше - на Преподобную Александру. Ведь здесь они жили, рядом с Преподобным Серафимом, здесь они строили монастырь, за него, за веру свои годы жизни отдали. И кланяюсь им низко до земли. И приклоняюсь пред их великим подвигом!
Слышу рядом: "Как хороши здесь розы!" А ведь осень. Да, осень... Скоро дожди, грязь, серое, недоброе небо... Но не здесь в монастыре, а там, за оградой, где столпилась пьяная молодежь на дискотеке. Вот там мрачная, опустошающая осень. А здесь всегда будет лето. Столько здесь сердечного тепла и света. Это тепло, как эстафета, передается нам от мощей Преподобного. С трепетом подхожу к ним. Прикасаюсь к святыне. Как стучит мое сердце. Оно стучит совсем по-другому, и я пугаюсь этого стука, а от мощей отойти не могу. Мне кажется, я снова к ним уже не подхожу, а бегу. А вдруг не успею? Я прошу: "Помоги , отче Серафиме! Лучше терпеть труд монастырский, чем переживать тяготы мирские".
Дивеево теплым огоньком надежды зажглось в моем сердце. Если здесь на земле есть такой рай. Какой же нас ожидает там, на небесах?
Сколько неземной радости мы получили, опускаясь с молитвой в ледяной источник Преподобного. Спускаюсь по деревянным ступенькам смотрю в глаза Преподобного, он наклонился и подбадривает нас. Кто посмелее, прыгают с мостиков. Я боюсь. Вода ледяная, холод сковывает меня, только молюсь. Окунаюсь с головой. Какая появляется чистота внутри, какая радость! Я вышла и поняла, что святой источник дан во спасение. Смывая наши грехи прошлого, призывает к тяжелому и долгому поиску в себе Царствия Божьего. Все мы странники в этой жизни. Нам дана свобода выбора. Есть только два пути. Другого не дано. Но тот, кто сделает первый шаг поиска Царствия Божьего в себе, уже одной ногой стоит в этом ледяном святом источнике. Паломники счастливы. Смеются, разговаривают. Сегодня у нас всех общий праздник. Праздник познания Святой истины!
Много нового я открывала для своей души, соприкасаясь через святыни с Вечностью. Много было интересных встреч. Ещё об одной такой встрече хочется рассказать...
Обратная дорога так же не предвещала ничего легкого. Шел дождь, в окно дуло. За окном темнота. Автобус постоянно ломался, будто Преподобный от себя не отпускал.
На душе же моей была удивительная благодать. Покой и тепло. Я ощущала такую огромную любовь к Богородице, что сердцу просто не хватало места в груди! Откуда вдруг такое чувство? Пред глазами Образ Её Святейший. Смотрю в окно, а вижу голую степь и вдали Её Образ в малиновом. Да откуда такое светлое, святое чувство. Не навстречу ли Она идет? Чем я заслужила ощущать такое великое чувство? Грешна и неразумна. Первые шаги в православии. И вдруг такое искреннее чувство, такая огромная любовь. И не та любовь, какой мы любим ближних, а что-то такое высокое, светлое, как небо.
Мои ощущения прервала девушка-казашка. Она попросилась подсесть ко мне. Девушка стала меня о чем-то расспрашивать, и я снова вернулась мыслями в автобус, снова замерзла.
Оказывается, девушка-странница, окончила институт, оставила стариков-родителей, и сама без копейки денег странствует по святым русским землям. Странствует от самого Казахстана. Я удивляюсь, как же ей приходится добираться? Она улыбается и отвечает:
- Люди добрые, они всегда помогут, приютят на ночлег и накормят.
- Как же можно куда-то ехать без денег?
- А как-нибудь, Господь поможет, - она снова улыбнулась.
Из Дивеево она собиралась к мощам Сергия Радонежского. Признаться, я таких людей не встречала. Мне очень захотелось помочь этой милой девушке. Мы доели все, что у меня было, ещё оставалось 100 рублей, и я с радостью их отдала. Жаль, что мало! Объяснила, как добраться. "Я помолюсь за вас", - на прощанье сказала она. А мне как-то и неудобно стало, но тепло на душе. Помолись, милая! Поклонись Преподобному Сергию Радонежскому, моим родным местам.
Поклонись, милая!

Для надежды граница возможна - Невозможна для веры она.