Начну с Л. Толстого, так как у меня еще с институтских времен сохранилось очень много его высказываний о смерти, выдержек из писем, дневника цитат и т.п.
Ниже привожу выдержку из дневника 1895 г., в котором он описывает трагическое событие в своей семье. В марте этого года от скарлатины умер его любимый сын Ванечка. Этого ребенка, который родился, когда Толстому было уже 60 лет, и который больше всех других детей был похож на него, Лев Николаевич очень любил. Внезапный уход 7-летнего, «светлоглазого, ласкового, очень чистого, привязчивого сердцем ребенка» стал настоящим потрясением для всех членов семьи. Но каждый отнесся к его смерти по-разному…
Сразу после похорон сына Ивана Л.Н. сказал: «Это безвыходное горе».
Через некоторое время в своем дневнике он записал:
«Так много перечувствовано, передумано, пережито за это время, что я не знаю, что писать. Смерть Ванечки была для меня, как смерть Николеньки (любимого брата Л.Н., который умер в 37 лет от туберкулеза), нет, в гораздо большей степени, проявление Бога, привлечение к Нему. И потому только не могу сказать, чтобы это было грустное, тяжёлое событие, но прямо говорю, что это (радостное) – не радостное, это дурное слово, но милосердное от Бога, распутывающее ложь жизни, приближающее к Нему событие.
Соня (жена) не может так смотреть на это. Для неё боль, почти физическая – разрыва, скрывает духовную важность события. Но она поразила меня. Боль разрыва сразу освободила её от всего того, что затемняло её душу. Как будто раздвинулись двери и обнажилась та божественная сущность любви, которая составляет нашу душу..... Она (Соня) страдает в особенности потому, что предмет её любви ушёл от неё, и ей кажется, что благо её было в этом предмете, а не в самой любви. Она не может отделить одно от другого; не может религиозно посмотреть на жизнь вообще и на свою. Не может ясно понять, почувствовать, что одно из двух: или смерть, висящая над нами и может разлучать нас и лишать нас блага любви, или смерти нет, а есть ряд изменений, совершающихся со всеми нами, в числе которых одно из самых значительных есть смерть, и что изменения эти совершаются над всеми нами, - различно сочетаясь – одни прежде, другие после – как волны...».
Далее в дневнике:
За это время думал:
1) Смерть детей с объективной точки зрения: природа пробует давать лучших и, видя, что мир еще не готов для них, берет их назад. Но пробовать она должна, чтобы идти вперед. Это запрос. Как ласточки, прилетающие слишком рано, замерзают. Но им все-таки надо прилетать. Так Ванечка. Но это объективное дурацкое рассуждение. Разумное же рассуждение то, что он сделал дело Божие: установление Царства Божия через увеличение любви — больше, чем многие, прожившие полвека и больше.
2) Да, жить надо всегда так, как будто рядом в комнате умирает любимый ребенок. Он и умирает всегда. Всегда умираю и я.
3) Несколько дней после смерти Ванечки, когда во мне стала ослабевать любовь (то, что дал мне через Ванечкину жизнь и смерть Бог, никогда не уничтожится), я думал, что хорошо поддерживать в себе любовь тем, чтобы во всех людях видеть детей — представлять их себе такими, какими они были [в] 7 лет. Я могу делать это. И это хорошо.
В мае того же года, после отъезда в Москву немного оправившейся после тяжелой утраты жены, он пишет:
«...Страшно трагично положение матери.....Женщина, хорошая женщина полагает всю свою душу на детей, отдаёт всю себя, усваивает душевную привычку жить для них и ими (самый страшный соблазн тем более, что все не только одобряют, но восхваляют это) ; проходят года, и эти дети начинают отходить – в жизнь или смерть – первым способом медленно, отплачивая за любовь досадой, как на привешенную на шею колоду, мешающую жить им, вторым способом – смертью, мгновенно производя страшную боль и оставляя пустоту. Жить надо, а жить нечем. Нет привычки, нет даже сил для духовной жизни, потому что все силы эти затрачены на детей, которых уже нет...»
«Спрашивают, зачем умирают дети, молодые, которые мало жили. Почём вы знаете, что они мало жили? Ведь это ваша грубая мерка временем, а жизнь меряется не временем. Всё равно, что сказать: зачем это изречение, эта картина, это музыкальное произведение такие коротенькие, за что их оборвали и не растянули до величины самых больших речей, картин, пьес? Как к значению (величию) произведений мудрости, поэзии неприложима мерка длины, так и к жизни. Почему вы знаете, какой внутренний рост совершила эта душа свой короткий срок и какое воздействие она имела на других....Духовную жизнь нельзя мерить телесной меркой».
После смерти дочки Маши (она умерла в ноябре 1906 г., в возрасте 35 лет от воспаления легких, за 4 года до смерти Л.Н.) Толстой записал:
«Как в минуты серьёзные, когда, как теперь, лежит ещё не похороненное ещё тело любимого человека, ярко видна безнравственность и ошибочность и тяжесть жизни богатых. Лучшее средство против горя – труд. А у них нет необходимого труда, есть только веселье. А веселье – неловко, и остаётся только невольно фальшивая, сантиментальная болтовня».
Тогда же он пишет об отвращении, которое он испытывает к фальшивым соболезнованиям:
«Только что получил фальшиво сочувственные письма и телеграммы и встретил дурочку Кыню (здесь речь идет о крестьянке, которой Мария Львовна всегда помогала деньгами, продуктами, одеждой), она знала Машу. Я говорю: слышала наше горе? «Слышала», - и тотчас же: «Копеечку дай». Как это много лучше и легче».
Из письма Л. Толстого сестре жены Т. Кузминской (на смерть её дочки, приводится в воспоминаниях Т.Л. Сухотиной-Толстой )
« Любезный друг Таня! Не могу тебе описать впечатление, которое произвело на меня известие о смерти моей милой, моей любимицы Даши!.. Целый день я не могу подумать о ней и о вас без слёз. Я испытываю то чувство, которое, вероятно, теперь мучает вас: забыть, и потом вспомнить, и с ужасом спрашивать себя – неужели это правда?
Долго ещё вы будете просыпаться и спрашивать себя, неужели правда, что её нет?..И , ради Бога, не забывай, не старайся забыть все тяжёлые минуты, которые ты пережила, а живи всегда вместе с ними. Смерть для себя ужасна, как ты говорила, я помню, но в смерти близкого существа, особенно такого прелестного существа, как ребёнок, и как этот ребёнок, есть удивительная, хотя и печальная прелесть. Зачем жить и умирать ребёнку? Это страшная загадка. И для меня есть одно объяснение. Ей лучше. Как ни обыкновенны эти слова, они всегда новы и глубоки, если их понимать. И нам лучше, и мы должны делаться лучше после этих горестей. Я прошёл через это...И ты, вероятно, перенесёшь, как должное. Главное, без ропота, а с мыслью, что нам нельзя понять, что мы и зачем., и только смиряться надо...
Прощай, милый друг, помогай вам Бог перенести это страшное, нами ещё не испытанное, но висящее над нами горе, главное, без ропота и легкомыслия. И ведь это, собственно, не горе, а только одна из важных ступеней в жизни, через которую должны пройти все люди, живущие хорошей, честной жизнью».
На смерть своего внука:
«У Лёвы умер ребёнок. Мне их очень жаль. Всегда в горе есть духовное возмездие и огромная выгода. Горе – Бог посетил, вспомнил...»
Цитаты о смерти из дневника последних лет жизни
...Л.Н. высказался о том, что стремление к совершенству даёт благо человеку, которого он ищет. Благо это не может быть отнято у человека и ничем не нарушимо.
- В этой области проявляется полное могущество человека, говорил Л.Н., - ничто не может помешать ему в стремлении к совершенству. Страх смерти – это суеверие. Спросите меня, 80-летнего старика. Нужно удерживать себя, чтобы не желать смерти. Смерть – не зло, а одно из необходимых условий жизни. И вообще зла нет. Говорят, что туберкулёз – зло; но туберкулёз не зло, а туберкулёз. Всё зависит от отношения к вещам. Злые поступки? Ну, предположим, что я скажу недоброе. А завтра раскаюсь и уже этого не сделаю – зло опять переходит в добро...
«Стараюсь заснуть и не могу именно потому, что спрашиваю себя: засыпаю ли? То есть сознаю себя. Сознание и есть жизнь. Когда буду умирать, если я сознаю себя, то не умру».
«Просыпаюсь утром и спрашиваю себя: что у меня впереди? И отвечаю: ничего, кроме смерти. Ничего не желаю. Всё хорошо. Что же делать? Как же жить? Наполнять остающуюся жизнь делами, нужными Пославшему. И как легко! Как спокойно! Как свободно! Как радостно!»
«Жизнь есть умирание. Хорошо жить – значит хорошо умирать. Постарайся хорошо умирать...»
«Думал нынче о том, что мне, старику, делать? Сил мало, они слабеют заметно. Я несколько раз в жизни считал себя близким к смерти. И – как глупо – забывал, старался забывать это – забывать что? То, что я умру, и что во всяком случае – 5, 10, 20, 30 лет, смерть всё-таки очень близка. Теперь я уже по годам своим естественно считаю себя близким к смерти, и забывать это уже не к чему, да и нельзя. Что же мне, старому, бессильному, делать? спрашивал я себя. И казалось, что нечего, ни на что сил нет. И нынче так ясно понял ясный и радостный ответ. Что делать? Уже показано, что умирать. В этом теперь, в этом оно всегда было, моё дело. И надо сделать это дело как можно лучше: умирать и умереть хорошо. Дело перед тобой, прекрасное и неизбежное, а ты ищешь дела. Это мне было очень радостно. Начинаю привыкать смотреть на смерть, на умиранье не как на конец дела, а как на самое дело».
«В глубокой старости обыкновенно думают и другие и часто сами старики, что они только доживают век. Напротив, в глубокой старости идёт самая драгоценная, нужная жизнь и для себя и для других. Ценность жизни обратно пропорциональна в квадратах расстояния от смерти. Хорошо бы было, если бы это понимали и сами старики и окружающие их...»
«На эту тему хотелось бы написать рассказ «Сон»: человек видит, как после смерти его судят и на весах вешают его дела. Он ждёт, что принесут и положат его труды для народа, благотворительность, его научные труды, его семейные добродетели, их несут, и всё это ничего не весит, иное производит обратное действие: весы поднимаются. Для славы людской. И вдруг несут то, что он забыл: как он подавил в себе досаду в споре, поднял игрушку девочке... (придумать надо лучше), - всё то, что люди не знали, не ценили. Можно ещё сопоставить двух юродивых: одного, признанного юродивым, и другого, про юродство невольное которого никто не знает. И как первый не угоден, а второй только угоден Богу...»
«...Ах, как благодетельна болезнь. Она, хоть временами, указывает нам, что мы такое и в чём наше дело жизни».
«Надо проболеть тяжёлой болезнью, чтобы убедиться в чём жизнь: чем слабее тело, тем сильнее становится духовная деятельность...»
«До умиления трогает природа: луга, леса – хлеба, пашни, покос. Думаю – не последнее ли доживаю лето. Ну что ж, и то хорошо. Благодарю за всё – бесконечно облагодетельствован я. Как можно всегда благодарить и как радостно».
«Вчера очень тяжело болел. Слабость и сон. Так ясно было, что такова смерть: уничтожение сознания этой жизни, то есть одного из проявлений жизни. И так хорошо!»
«Cкажи, как ты перешёл от бдения ко сну и в чём состоит этот переход? Также невозможно понять и сказать, в чём состоит переход от жизни к смерти».
«В старости отмирают способности, внешние чувства, которыми общаешься с миром: зрение, слух, вкус, но зато нарождаются новые, не внешние, а внутренние чувства для общения с духовным миром, - и вознаграждение с огромным излишком. Я испытываю это. И радуюсь, благодарю и радуюсь...»
«Помни всегда то, что не только угрожает, но свойственно тебе: разрушение, страдания, смерти близких, своя смерть, и ты будешь ценить всякий час свободный от всего этого, и радость жизни будет самое естественное твоё чувство...»
В 1895 году он пишет:
«Под ногами морозная твёрдая земля, кругом огромные деревья, над головой пасмурное небо, тело своё чувствую, чувствую боль головы, занят мыслями о новой книге, а между тем, я знаю, чувствую всем существом, что и крепкая морозная земля, и деревья, и небо, и небо, и мои мысли – что всё это только произведение моих пяти чувств, моё представление – мир, построенный мной, потому что таково моё отделение от мира, какое есть. И что стоит мне умереть, и всё это не исчезнет, но видоизменится, как бывают превращения в театрах: из кустов, камней сделаются дворцы, башни и т.п.. Смерть есть не что иное, как такое превращение, зависящее от другой отдельности от мира, другой личности: то я себя, своё тело с своими чувствами считаю собою, а то совсем иное выделится в меня. И тогда весь мир станет другим. Ведь мир такой, а не иной только потому, что я считаю собой то, а не другое. А делений мира может быть бесчисленное количество. Не совсем ясно для других, но для меня очень...»
1904 год:
«Зачем нужно (началу жизни, Богу, или просто: зачем нужно) то, чтобы мы совершенствовались, я не знаю и не могу знать. Могу только догадываться, что это нужно для того, чтобы было осуществлено наибольшее благо как отдельных личностей, так и совокупностей их, так как ничто так не содействует благу и тех и других, как стремление к совершенствованию. Но если я не знаю зачем, я несомненно знаю, что в этом закон и ель нашей жизни. Знаю я это по трём самым убедительным доводам: потому что, во 1-х, вся наша жизнь есть стремление к благу, то есть к улучшению своего положения. Совершенствование же есть самое несомненное улучшение своего положения. И стремление к совершенствованию не есть предписание разума, а есть свойство, прирождённое человеку. Всякий человек всегда сознательно или бессознательно стремится к этому. Это первое. Во-2-х, это одна-единственная деятельность из всех человеческих деятельностей, которая не может быть остановлена и которая в стеснениях, страданиях, болезнях, самой смерти может совершаться так же свободно, как и всегда. Это второе. Третье доказательство того, что это есть назначение человека, то, что для человека, сознательно поставившего себе эту деятельность целью, исчезает всё то, что мы называем злом, или, скорее, претворяется в добро. Гонения, оскорбления, нужда, телесные страдания, болезни свои и близких людей, смерти друзей и своя, всё это такой человек принимает как то, что не только должно быть, но что нужно ему для его совершенствования. Притча о талантах говорит то же самое. (Евангелие от Матфея) Жизнь есть увеличение своей души, и благо не в том, какая душа, а в том, насколько человек увеличил, расширил, усовершенствовал её. Зачем это? Никто не знает и не может знать. Но что это есть, это мы все, если не знаем то смутно чувствуем и можем знать».
За два года до смерти (ноябрь 1908 г.):
«Гуляю, сижу на лавочке и смотрю на кусты и деревья, и мне кажется, что на дереве большие два как бы ярко-оранжевые платка; а это на вблизи стоящем кусте два листка. Я отношу их к отдалённым деревьям, и это два большие платка, и ярко-оранжевые они оттого, что я отношу этот цвет к удалённому предмету. И подумал: весь мир, какой мы знаем, ведь только произведение наших внешних чувств: зрения и осязания...и наших соображений. Как же верить в реальность, единую реальность мира, каким мы его представляем себе? Какой он для блох? Какой он для Сириуса, для неизвестного мне существа, одарённого неизвестными мне чувствами? И пространство и время – это всё мною построено. То, что называю бесконечно малыми существами, нисколько не меньше меня. И то, что я называю моментом, нисколько не меньше того, что я называю вечностью. Одно, одно есть, то, что сознаёт, а никак не то, что оно познаёт и как».
