Большая стирка

Сны Ольги Павловны

 – Мамочка, ну поехали со мной в Изборск, пожалуйста! Как я тебя тут одну оставлю в таком состоянии? Я бы сама с тобой осталась, но у меня же школа, сама понимаешь! – Лидия Николаевна работала директором школы и после похорон отца должна была вернуться к себе в Изборск, а мать никак не соглашалась ехать с нею.

– Не могу, доченька, никак не могу, и не проси! – говорила Ольга Павловна. – Как я папу одного сразу оставлю, могилку его брошу? И дел у меня дома полно: надо все убрать, перестирать…

Квартира родителей и впрямь за время долгой болезни отца была запущена: окна не вымыты с прошлого года, хотя уже был конец мая, шторы тоже давно не стирались, пыли кругом полно.

– Да брось ты все, мама! Поедешь со мной, поживешь на свежем воздухе, отвлечешься немного от горя… А потом у меня будет отпуск, и мы вместе вернемся и сделаем и уборку, и даже ремонт.

– Нет-нет, не уговаривай, Лидушка, не поеду! У меня одной стирки сколько…

– Ну давай все в прачечную сдадим.

– Нет, папины вещи я должна сама все перестирать.

– Ну а это еще зачем? Папа никогда ничего не имел против прачечной, он даже сам иногда туда белье носил и приносил обратно.

Лидия Николаевна улыбнулась , вспомнив, как ее отец, бравый капитан первого ранга, помогал «своим девочкам» по хозяйству, когда был не в море: сам ходил на рынок за картошкой, делал разный мелкий ремонт в их квартире и сам разбирался с прачечной. Он только требовал, чтобы грязное белье было сосчитано и переписано дома и аккуратно сложено в чемодан: он не то что с узлом каким-нибудь, но и с дорожной сумкой стеснялся ходить по улицам, будучи в морской форме. А без формы он и не ходил никогда, разве что летом в отпуске, на юге.

– И вообще папины вещи отдать бедным, – сказала Лидия Николаевна матери. – Нельзя их хранить, это не по-православному.

– Папа твой не такой уж был и православный, Лидушка. Скорее как я: Бог у нас в душе, а не в храме. Это ты у нас неизвестно в кого такая церковница уродилась, а папа и в церковь никогда не ходил.

– Ходил! И меня он водил в детстве в Никольский Морской Собор, мы с ним свечки ставили.

– Ах, ну это у них, у моряков, такая традиция была – перед выходом в рейс пойти в Никольский собор и поставить свечку Николаю Угоднику. Собор-то так и называется – Морской.

– Значит, все они были верующими, хотя и не церковными, вот святитель Николай за них и молится.

– Очень помогли молитвы твоего Николая Угодника моему Николаю! Сколько же он страдал, бедный, перед смертью!

– А священника ты так к нему и не позвала, не соборовала его, как я просила?

– Нет, доченька, не стала я звать священника. Я хоть и знала, что так положено, но не решилась, пугать папу не хотела.

– Что значит «пугать»? Как это можно человека священником испугать?

– Он увидел бы священника и сразу догадался, что умирает. Да еще соборование это, которое, говорят, никому не помогает…

– Ты думаешь, мама, умирающие не догадываются, что умирают? Это мы вокруг них заговор молчания устраиваем, головы морочим вместо того, чтобы помочь к смерти приготовиться. И как это «соборование не помогает»? Откуда такая статистика – «из лесу, вестимо»? Ох, мамочка, мамочка… Соборование если даже не исцеляет человека, то очищает его, облегчает ему переход в другую жизнь. Между прочим, и многие врачи говорят, что после соборования даже у тяжелых раковых больных очень часто прекращаются мучительные боли.

– Ну что уж теперь говорить…

– Да, это верно. Слава Богу, хоть похоронили по православному обряду. Ты не забудь, мама, что через два дня будет девятый день, обязательно надо будет панихиду по папе заказать. Я тоже у себя в Изобрске закажу.

– Опять панихида? Мне так тяжело было в церкви, доченька, что уж и не знаю, выдержу ли еще одну… Это что, положено так?

– Да, мама. И на сороковой день тоже, обязательно. Послушай, давай я на сороковины папины приеду, мы вместе отстоим панихиду в храме, закажем литию на папиной могиле, а потом вместе поедет ко мне.

– Там посмотрим…

Но на сороковины отца у Лидии Николаевны приехать в Петербург не получалось: школе начался летний ремонт, надо было остаться и приглядывать за рабочими-гастарбайтерами. Она позвонила матери и снова стала звать ее в Изборск.

– Нет, доченька, не проси, не приеду. Дел у меня много… Стирка большая…

– Что это у тебя, мама, все стирка да стирка! Что же ты там стираешь так долго?

– Да папины вещи…

Лидия Николаевна поворчала на мать, но смирилась. А перед началом учебного года сама поехала за ней, заставила бросить свою «большую стирку» и все-таки привезла ее к себе в Изборск.

И после первой же ночевки Ольги Павловны в Изборске все разъяснилось.

Лидия Николаевна вставала всегда рано. Она привела себя в порядок, помолилась, приготовила завтрак на двоих и пошла будить мать – и застала ее лежащей в постели всю в слезах.

– Мамочка, что случилось?

– Коля… Коля и тут мне приснился! Я думала, что хоть здесь смогу спокойно спать, без этих мучительных снов! Ведь каждую ночь, ну просто каждую ночь!… – И она зарыдала, уткнувшись в плечо дочери.

Когда она выплакалась, Лидия Николаевна заставила ее подняться с постели и повела умываться. А за завтраком спросила:

– Так папа тебе все время снится, да, мамочка?

– Почти каждую ночь. Если только совсем со стиркой замучаюсь да снотворных наглотаюсь – тогда бывает перерыв…

– Расскажи, как он тебе снится?

– Ох, доченька, это так тяжело, так тяжело…

– Все равно расскажи – тебе же легче станет.

– Понимаешь, сон мне один и тот же снится. Сначала я слышу звонок в дверь, иду, открываю – а там стоит наш папа. Но в каком виде! Форма на нем полинялая, рукава обтрепаны, нашивки сорваны, фуражка вообще выгорела до зелени и рубашка грязная, а воротничок просто черный; и ботинки у него не чищены, шнурки в узелках, а галстук в веревочку закручен; сам он худой и небритый, щетина на лице и усы отросли и обвисли. Ты же знаешь, какой аккуратист и чистюля был твой отец, он ведь уже и лежа в постели сам каждый день брился.

– Господи! – воскликнула Лидия Николаевна, во все глаза глядя на мать, и тоже заплакала.

– Погоди, это еще не самое страшное. А в руках у папы узел: грязное белье, увязанное в серую грубую простыню, по виду бязевую, каких у нас и дома-то никогда не было. И вот он каждый раз протягивает мне этот узел и просит: «Оля! Ну постирай же ты мне белье! Ведь я тут хуже всех одет, перед людьми неловко… Мне тут хорошо, но так стыдно, так стыдно перед всеми за свой вид! Ты уж постирай, Оленька!» И слезы у него по щекам небритым так и катятся… Ну и я просыпаю уже в слезах и потом целые дни напролет плачу. Все-все его белье я перестирала-перегладила, все рубашки его накрахмалила! Костюмы его не стала в чистку сдавать, а сама своими руками выстирала и потом тщательно отпарила. И ничего не помогает! Я думала, что хоть здесь он перестанет мне сниться, так ведь нет, вот в первую же ночи и приснился… – И Ольга Павловна опять горько заплакала.

– Ах, мамочка! Глупенькая ты моя мамочка! Неужели ты не понимаешь, о чем папа тебя просит, о какой стирке он говорит?

– Об одежде, о белье…

– Да нет же! Это только образ того, что ему от тебя надо – ну, чтобы ты догадалась и сама поняла.

– Что я должна понять?

– Что надо молиться Богу о прощении его грехов – вот о какой стирке речь!

– Ты думаешь?

– Да я в этом уверена! Папа говорит с тобой тем языком, который тебе понятен. Одежда, белье – это символ нераскаянных грехов.

– А почему же он снится не тебе, ведь ты у нас в этом лучше разбираешься – в грехах?

– Да потому, что я – его дочь, а дети, конечно, могут и должны молиться за родителей, только об их грехах им нечего размышлять. А вот ты – ты совсем другое дело: кто лучше знает грехи мужа, чем его жена? Вы же с ним были и остались одна душа.

– Это верно, мы всю жизнь с ним душа в душу прожили. Так что же я должна теперь делать по-твоему?

– Отмаливать папины грехи. Записки на литургии за него подавать, поминание в храмах и монастырях заказывать, милостыню раздавать. Но прежде чем все это делать, самой тебе исповедаться надо и причаститься.

– Ох! Я ведь последний раз причащалась в двенадцать лет, когда еще твоя бабушка была жива. С тех пор полвека прошло! Но я готова. В Бога-то я верю как-никак… Да пора уже и мне о душе подумать, годы напоминают… Так ты думаешь, это ему поможет, если я начну жить церковной жизнью и о нем молиться?

– А вот увидишь!

После рабочего дня в школе Лидия Николаевна пошла в храм к своему батюшке, отцу Василию.

– Отец Василий, я к вам еще одну заплутавшую душу хочу привести на беседу, ну и на исповедь, если получится.

– Опять заплутавшую душу? Да уж ясно, какие от вас подарки мне, старому! Нет чтобы носочки связать батюшке и успокоиться на этом, как другие прихожанки, а все души да души! – засмеялся отец Василий. – Душа-то хоть православная на этот раз?

– Православная. И даже когда-то в храм ходила и причащалась.

– И как давно эта ваша душа у исповеди не была?

– Пятьдесят лет, батюшка!

– Ахти мне, иерею многогрешному! – ахнул батюшка. – Да, подарочек! Ну ведите, ведите свою заблудшую душеньку. Поскорей ведите, а то уведут лукавые в сторону.

– Можно прямо сегодня?

– Нужно!

Но узнав, что «заблудшая душенька» – родная мать Лидии Николаевны, батюшка сам поехал к ним домой. Там он имел сначала долгую беседу с Ольгой Павловной, а потом и исповедал ее. А после исповеди еще чайку с ними попил и о снах с ними поговорил.

– Про такие сны я часто слышу. Мы о них ничего не знаем: может, это собственные наши душа и совесть нам через сон подсказывают, как именно мы можем и должны нашим умершим послужить, а может это Сам Господь Бог, по великому и неизъяснимому Своему милосердию, дает нашим дорогим отшедшим возможность поведать нам о своей нужде. Святые отцы учат большой веры снам не давать, потому что сны и бесами насылаются. Но такой сон, следствием которого явится ваш собственный приход в храм и ваша усиленная молитва за усопшего супруга – это уж точно не от бесов!

В эту ночь Ольге Павловне снова приснился муж. Он стоял все в той же заношенной морской форме, но уже не плакал и ни о чем не просил – только смотрел на Ольгу Павловну умоляющими глазами. На следующий день, в субботу, она пошла вместе с дочерью на вечернюю службу, а после нее еще раз исповедалась и потом дома слушала, как дочь читает долгие молитвы – «Последование ко святому причащению». Она так устала от новых впечатлений, что уснула сразу и очень крепко. Ей ничего не снилось.

В воскресенье она причастилась – впервые после пятидесятилетнего перерыва; на этой литургии она впервые подала записку за упокой раба Божьего Николая. А в понедельник она на рассвете пришла в комнату Лидии Николаевны и разбудила ее.

– Доченька, проснись! Ты только послушай, что мне сегодня приснилось! Снова во сне я услышала звонок, открыла дверь и увидела твоего папу. Он стоял такой радостный, помолодевший, свежевыбритый, в новенькой форме и в белоснежной рубашке. А в руке у него был маленький чемоданчик, с которым он обычно уходил в рейс. Помнишь?

– Помню, мама. Он еще после рейса в нем рубашки в прачечную относил.

– Вот-вот! И говорит он мне: «Спасибо тебе, Оленька! Теперь и я одет не хуже других и мне больше не стыдно. Вот еще бельишко осталось, ты уж постирай, ладно?» – и протягивает мне чемоданчик. А я его беру и тут же просыпаюсь. И у меня так легко-легко на сердце! Я никак больше не могла оставаться в кровати, ты уж прости, что я пришла и разбудила тебя!

– Ничего, ничего, мамочка! Это очень хорошо, что ты меня разбудила. Ну вот, теперь ты веришь, что исполнила его просьбу, правда?

– Да, мне тоже так кажется! – сказала Ольга Павловна и… заплакала. Но это были уже совсем, совсем другие слезы – слезы облегчения и радости.

С тех пор такие сны Ольге Павловне больше не снились.

© Специально написано автором для Memoriam.ru